Тишина в маленьком домике у железнодорожной станции была звенящей, абсолютной, нарушаемой лишь редким отдалённым гулом проходящего состава. Десятилетняя Лиза прижимала к груди маленький, тщательно увязанный узелок с немногими своими пожитками – парой платьев, поношенным мишкой и потрёпанной книжкой со сказками. Её огромные, полные неизбывной тоски глаза, казалось, впитали в себя всю боль этого внезапно опустевшего мира. Она внимательно, почти неотрывно наблюдала за запыхавшейся женщиной из органов опеки, чье лицо выражало усталую озабоченность.
— Ну что, сиротинушка, пойдём? — голос женщины прозвучал нарочито мягко, но в нём слышалась привычная, отработанная за годы практики безучастность. Она протянула руку, покрытую грубой тканью перчатки.
Лиза, не говоря ни слова, сделала два маленьких, неуверенных шажка вперёд и вложила свою крохотную ладонь в протянутую руку. Кожа перчатки была шершавой, но тепло, исходящее от этой руки, было таким же живым и настоящим, каким когда-то было тепло маминых ладоней. Это сходство, такое простое и такое болезненное, стало последней каплей. По щекам девочки, не встречая никаких преград, медленно и торжественно покатились тяжёлые, солёные слёзы. Она даже не пыталась их смахнуть.
— Едем, Лизонька, едем… — вздохнула женщина, чуть сильнее сжимая её пальцы. — Теперь твой дом будет другим. Большим, с другими ребятами. Детский дом.
Само это слово звучало как приговор, как окончательный и бесповоротный прощай всему, что было дорого. Отца своего Лиза не знала никогда. Не осталось даже смутной фотографии в альбоме, лишь мамины редкие, обрывочные истории о юном машинисте, погибшем в крушении. Так и жили они вдвоём с матерью в этом небольшом, но уютном домике, засыпая под убаюкивающий перестук колёс и просыпаясь под гудки паровозов.
А потом, словно луч света в их скромную жизнь, пришёл он. Дядя Миша. Он появился на пороге одним дождливым вечером, сняв промокшее пальто и оставшись в начищенных до блеска сапогах и тёплом свитере. Он, добродушно и как-то по-медвежьи неуклюже улыбаясь, протянул Лизе невиданной красоты фарфорового пупса в кружевном платьице и огромный, яркий отрывной календарь на новый, такой манящий 1965 год.
— Лизанька, ну что же ты застыла, как снежная баба? — ласково подтолкнула её мама, сияя от счастья. — Поблагодари дядю Мишу!
— Спа-си-бо-о-о-о! — растянула девочка, расплываясь в сияющей, беззубой улыбке, и прижала подарки к груди.
В тот миг она твёрдо, на уровне детского, но безошибочного чувства, решила, что дядя Миша – самый хороший человек на свете. И мама сияет, как никогда, хлопочет на кухне, напевая песенки. Наверное, они скоро поженятся. И она, Лиза, сможет, засыпая, говорить не в пустоту, а кому-то конкретно: «Спокойной ночи, папа».
Позже, укладывая дочку спать, мама присела на край кровати и тихо спросила, гладя её по волосам:
— Ну, что? Понравился тебе наш Мишенька? Хороший он? Да? Ты его слушайся, доченька. Он тебе теперь вместо родного батюшки. Ой, Лизонька… — голос её дрогнул. — Михаил хоть и отсидел своё, немало, но сердце у него золотое, опорой нам будет!
Где и за что «отсидел» дядя Миша, Лиза так и не поняла, да и не стремилась понять. Для неё он был просто большим, сильным и добрым дядей, который пахнет табаком и пастой для сапог.
Жили они втроём, как одна большая, счастливая семья. Дядя Миша оказался человеком щедрым, он постоянно баловал своих девчонок – то гостинцем сладким, то новым платьицем для Лизы, то изящной шёлковой косынкой для мамы.
Он чем-то занимался, что-то постоянно покупал и продавал, часто уезжал на несколько дней, а возвращался неизменно уставшим, но с деньгами и подарками.
Мама, оставаясь одна, часто стояла у окна, прислушиваясь к протяжным гудкам поездов, и тяжело вздыхала:
— Играет мой Мишенька сегодня… на удачу… Должен с вечерним скорым быть.
Во что мог играть взрослый дядя Миша, Лиза не знала. В карты? В домино? Но не в её же куклы или в классики. Он ведь уже совсем большой! Девочка всегда с нетерпением ждала его возвращения, чтобы с порода броситься ему навстречу и рассказать всё-всё: и про то, как мама ругалась за порванные в драке с соседским мальчишкой колготки, и про первого соловья, залившегося в ближайшей роще, и про огромную, назойливую муху, которая билась в оконное стекло, словно хотела рассказать свою срочную новость.
В тот роковой вечер дядя Миша вернулся особенно довольным, даже ликующим. Он, не снимая пальто, радостно закружил вприпрыдку маму посреди комнаты, потом подхватил на руки Лизу и громко, на весь дом, объявил:
— Ну, что, мои красавицы! Готовьте чемоданы! Теперь мы все поедем на самое настоящее море! Будем жить в палатке, загорать и купаться, как дикари!
Лиза никогда не видела моря. Только на картинках в книжках – безбрежная синяя гладь, белоснежные паруса, чайки. От восторга у неё перехватило дыхание.
Вскоре её, переполненную эмоциями, отправили спать. Девочка лежала в своей кроватке, не смыкая глаз, слушая, как на кухне мама гремит кастрюлями, готовя ужин для своего героя. Сквозь дрему и приоткрытую дверь доносились обрывки взрослого разговора: «…крупный куш…», «…теперь надолго хватит…», «…завтра же снимем деньги…». Лиза поняла только одно: у дядя Миши теперь очень-очень много денег. Целое состояние.
И тут мир перевернулся. Резкие, чужие голоса. Грохот опрокидываемой мебели. Мамин вскрик, переходящий в испуганный стон. Громкие, тяжёлые удары, звук падающего тела. У Лизы похолодело всё внутри. Сердце заколотилось где-то в горле, бешено и беспомощно. Что делать? Бежать к маме? Но это опасно! Громкие, оглушительные хлопки, от которых закладывало уши. Ещё один. И ещё. Девочка, закусив губу до крови, чтобы не закричать, инстинктивно юркнула в большой напольный шкаф, забившись в самый дальний угол, behind висящие пальто, пахнувшие чужим,陌生的 табаком.
В доме воцарилась звенящая, мертвенная тишина. Такой тишины Лиза не слышала никогда. А потом раздался низкий, хриплый чужой голос:
— Деньги тут, я чувствую. Степан их просто хорошо спрятал. И девочка тут должна быть. Дочка этой… как её… Аннушки.
Лиза зажала рот обеими руками, стараясь дышать бесшумно, и замерла, превратившись в слух. Она слышала, как незваные гости методично, с тупой злобой переворачивают дом вверх дном. Вот кто-то грубо швырнул на пол её фарфорового пупса. Раздался звонкий хруст. Скоро они дойдут до шкафа. Что будет тогда? Девочка уже мысленно прощалась с жизнью. Но в этот момент входная дверь с треском распахнулась, и в дом ворвалась ещё одна группа людей – тяжёлые, быстрые шаги, сдержанные команды. Лиза не сразу осознала, что это милиция.
Девочка не задавала вопросов. Она не могла говорить вообще.
Позже, уже в участке, какая-то женщина в строгой форме, с жалостью глядя на неё, сухо объяснила:
— Твой дядя Миша, Лизка, был опасным преступником. Картёжник, шулер и мошенник. Очень плохой человек! Подсаживался в поездах к людям, втирался в доверие и обыгрывал в пух и прах. А в тот вечер просто не у тех людей выиграл, его выследили… Повезло тебе, сиротинушка, что дружинник случайно заметил двоих подозрительных типов, через забор перелезающих. Жива осталась… Ну ладно, к делу. Не говорил тебе, куда Степан деньги припрятал?
Но Лиза ничего не знала. И главное, она не могла понять, как дядя Миша, который любил маму и её, который слушал её бессвязные детские истории и смеялся своим грудным, раскатистым смехом, мог быть «плохим». Нет, они все ошибаются! Наверняка ошибаются!
Лиза жила в детском доме. Точнее, не жила, а выживала. Стиснув зубы, заковав своё горе в броню равнодушия, она механически перелистывала день за днём, неделю за неделей, год за годом. Будто это была не жизнь, а тот самый отрывной календарь, подаренный дядей Мишей в день их знакомства. Красивые цифры на внешней стороне и серая, безликая изнанка дней.
По ночам Лиза часто видела их – маму и дядю Мишу. Они стояли рядышком, такие же живые и любящие, что-то говорили ей, пытались объяснить. Девочка просыпалась с ощущением, что они сердятся на неё. Может, она ведёт себя неправильно? Но по-другому здесь было нельзя. По-другому – значит сломаться.
Прошли годы. Выросшая в стенах казённого учреждения, закалённая его суровыми законами, Лиза превратилась в Надежду – колючую, недоверчивую, но невероятно сильную духом девушку. И она решила вернуться. Вернуться в тот самый дом, где когда-то осталась её жизнь.
Надежда шла по знакомой, но такой чужой улице с гордо поднятой головой, но сжатыми в кулаки ладонями. Она и ухом не повела, когда из-за заборов послышалось настойчивое шушуканье соседских старушек. Она лишь сильнее сжала зубы, чувствуя на себе их колючие, любопытные взгляды.
— Сиротинушка что ли объявилась? Надька… Гляди-ка, гляди… Совсем большой стала…
Девушка, не оборачиваясь, прошла на заросший бурьяном и чертополохом участок. Дом стоял, как призрак прошлого: окна зияли пустыми глазницами, были забиты гнилыми досками, на двери висел огромный, покрытый рыжей коррозией амбарный замок.
Словно движимая неведомой силой, она легко нашла в покосившемся сарае старый лом. Несколько точных, яростных ударов – и замок с грохотом отлетел в сторону. Дверь со скрипом открылась, впустив её в царство пыли, забвения и воспоминаний. Они нахлынули волной, сбивая с ног, застилая глаза пеленой слёз. И Надежда не стала сдерживаться. Впервые за столько лет она могла плануть так, как хотелось – громко, безутешно, выворачивая душу наизнанку. Её слёз никто не увидит и не осудит.
Уставшая от рыданий, опустошённая, она уснула прямо на пыльном, холодном полу, прижавшись щекой к шершавым доскам.
И ей приснился сон. Не смутный и обрывочный, а удивительно яркий и чёткий. Дядя Миша стоял прямо за домом, рядом со старой, полузасохшей яблоней, которая когда-то каждую осень радовала их мелкими, кислыми яблочками. Надежда видела всё словно со стороны. Он взял лопату и аккуратно, с неожиданной для его грузной фигуры нежностью, поддел дёрн, словно срезал скальп с земли. Большой пласт дёрна с торчащей травой он бережно положил рядом. Дядя Миша заглянул в образовавшуюся ямку, что-то проверил, а потом резко, прямо через всё расстояние, перевёл свой взгляд на Надежду. И в его глазах она прочитала нечто важное, послание.
Девушка резко проснулась от собственного крика. Сердце бешено колотилось. Что это было? Такой реальный, такой…指引ующий сон. Она встала, отряхнулась. Надо было приниматьться за работу, приводить в порядок это печальное наследие.
К концу дня, измождённая физическим трудом, Надежда вышла на крыльцо. Она села на прогнившую ступеньку, опустила голову на колени и в который раз задалась вопросом: что же делать дальше? Куда идти?
Последний луч заходящего солнца догорал на горизонте, окрашивая небо в багровые тона. С ближайшей реки уже начинал подниматься холодный, влажный туман. Пора было ложиться спать. Но сон не шёл.
Луна, круглая и неестественно яркая, заливала серебристым светом заброшенный участок. Надежда сидела у окна и смотрела на этот безмятежный ночной пейзаж. И тут краем глаза она заметила движение возле того самого сарая. Тень. Чья-то фигура медленно и уверенно шла по направлению к старой яблоне.
Надежда вздрогнула и замерла, впившись пальцами в подоконник. Это был он. Дядя Миша. Его фигура была полупрозрачной, мерцающей в лунном свете. Он остановился у яблони и замер. Затем его нога, обутая в тот самый знакомый кирзовый сапог, резко топнула по земле. Один раз. Второй. Третий. Чётко, настойчиво, указывая.
По спине Надежды побежали ледяные мурашки. Она не верила в привидения, но то, что она видела, было невозможно объяснить иначе.
Призрак медленно повернул голову в её сторону. Их взгляды встретились. В его глазах не было ни злобы, ни упрёка – лишь та самая невысказанная просьба из сна. Надежда в ужасе отпрянула от окна, зажав рот ладонью, чтобы не закричать.
— Как и во сне… Ровно под яблоней… — пронеслось в её голове.
До самого рассвета она просидела, затаившись в углу комнаты, боясь пошевелиться и выглянуть наружу. С первыми лучами солнца, рассеивающими ночные кошмары, Надежда, всё ещё дрожа, вышла во двор. Она подошла к яблоне. Земля под ней ничем не отличалась от всей остальной на участке.
— Может, он тут деньги зарыл? Они ведь их так и не нашли… — прошептала она сама себе. — Так, лопата… Мне нужна лопата!
Словно в трансе, Надежда вонзила ржавое лезвие лопаты в мягкую землю. Она копала с лихорадочной, отчаянной энергией, выбрасывая на траву комья влажной, холодной почвы. Всё глубже и глубже. Мысли путались: «Я сошла с ума. Это просто сон. Это плод моего воображения». Но она не могла остановиться. И вдруг лопата со звонким, металлическим лязгом ударилась обо что-то твёрдое. Сердце Надежды ёкнуло и замерло. Движимая внезапно нахлынувшим азартом, она бросила лопату и стала руками, не чувствуя ни усталости, ни грязи под ногтями, раскапывать находку.
— Кастрюля… — выдохнула она, увидев знакомую эмалированную поверхность с синими цветочками. — Мамина кастрюля…
Она была тщательно обмотана сверху прохудившимся старым дождевиком, чтобы защитить содержимое от влаги.
Девушка с трудом вытащила тяжёлый сосуд и дрожащими руками открыла крышку. Внутри лежал ещё один, на этот раз клеёнчатый, свёрток, перетянутый бечёвкой.
Пролежав больше десяти лет в сырой земле, деньги, завёрнутые в несколько слоёв клеёнки и материи, почти полностью сохранились. Они были лишь слегка влажными на ощупь и пахли сыростью, землёй и временем. Наверняка, какая-то часть купюр по краям истлела, но в целом это были живые, настоящие деньги! Несметные сокровища!
Надежда повалилась на землю рядом с ямой, судорожно прижимая к себе заветный свёрток. Голова гудела, в висках стучало, дышать было тяжело, будто на груди лежала гиря. Она огляделась по сторонам, охваченная животным страхом – её никто не должен был видеть.
Она сидела на полу в опустевшем доме, перед ней горели несколько огарков свечей, и рассматривала пачки купюр. Дядя Миша в тот страшный вечер успел. Он предусмотрительно, с холодной головой настоящего игрока, закопал свой «крупный куш». Он сделал всё аккуратно, замаскировав свежевскопанную землю идеально подогнанным пластом дёрна. Как же милиция не нашла их? Видимо, им нужен был сам Степан, а не его деньги. Или они просто искали не там. Эти деньги, добытые нечестным путём, оплаченные кровью и жизнями её родителей, словно ждали именно её. Лишь её.
Надежда тихо хмыкнула в тишине, и звук этот показался ей чужим.
— Мои деньги ждали меня. — прошептала она, и в голосе её звучала не радость, а горькая, бесконечная усталость. — Ну а что? По-другому мне не выжить… По-другому уже не получится.
И в тишине старого дома ей почудился знакомый, грудной, раскатистый смех. Смех, в котором было и одобрение, и бесконечная печаль.