Тихий майский вечер опускался на село Потапово, окрашивая небо в нежные пастельные тона угасающего дня. Воздух, напоенный влажной свежестью только что прошедшего дождя, был густ и душист. Он вбирал в себя все ароматы пробудившейся земли: сладкий, почти пьянящий запах цветущей сирени, горьковатую свежесть молодой полыни, едва уловимый медный привкус далекой грозы. У открытого окна, навалившись на прохладный подоконник, сидела Валентина. Она закрыла глаза, позволяя этому пряному коктейлю окутывать ее, проникать в самое нутро, унося прочь тревоги дня. Она ждала. Не просто так, не от скуки. Вся ее сущность, каждая клеточка, была напряжена в немом ожидании. Она ждала и точно, с непоколебимой внутренней уверенностью знала, что именно сегодня, в этот самый вечер, что-то неизбежное должно случиться.
С самых ранних, едва памятных лет, девочка осознавала, что мир для нее устроен иначе, чем для других. Будущее не было для нее скрытой книгой; оно приоткрывалось перед ней внезапными, яркими вспышками-видениями, обрывками грядущих событий, которые проецировались в сознании, будто кадры старой кинопленки. Но был и другой, более тяжкий дар — она видела болезни. Они проявлялись перед ее внутренним взором в виде грязных, маслянистых пятен, расползающихся по телам людей, или же в образе отвратительных, нездешних существ, паразитов, впивающихся в плоть своими щупальцами и клыками, высасывающих жизненные силы. Каждый раз — по-разному, но всегда — с леденящей душу отчетливостью.
Первый раз это случилось, когда ей не было и пяти. В их дом зашла соседка, добрая, улыбчивая женщина, всегда приносившая с собой конфеты. И на ее шее, прямо там, где прощупывался пульс, девочка увидела мерзкого, покрытого склизкой чешуей зверька. Он сидел, прильнув к коже, и его крошечное тельство ритмично вздрагивало, с наслаждением поглощая что-то темное и теплое. Малышка в ужасе завизжала и бросилась на руки к своей бабушке, спрятав лицо в складках ее платья. Бабушка, Настасья Ивановна, не стала ругать ее, а лишь крепко прижала к себе, тихо шепча успокаивающие слова. А позже, когда девочка уснула, между взрослыми женщинами состоялся негромкий разговор.
— Дитятко наше пошло в нашу же породу, — сказала Настасья Ивановна дочери, и в ее глазах светилась не улыбка, а скорее тихая, горькая мудрость. — Видит, как и мы с тобой в свое время.
— Матушка, да разве ей сейчас не слишком рано для такого? — встревожилась мать, Мария. — Страшно становится. Надо же ее предупредить, научить, чтобы молчала, никому ни слова. Мало ли что… Люди не поймут. Засмеют, затрогают дитятко невинное.
— Успокойся, Машенька, — старческая рука мягко легла на ее плечо. — Она сильная. Она сама свою дорогу найдет и свою правду. Вот увидишь.
Шли годы. Валентина не могла молчать, когда перед ее внутренним взором проносились картины грядущих несчастий. Она пыталась предупредить, уберечь, отвести беду. Но в ответ слышала лишь смех, насмешки или раздражение. А когда ее мрачные предсказания сбывались, на нее обрушивался шквал злобы и упреков.
— Вот, погляди на нее! Опять накаркала, бестыжая! — злилась соседка Наталья, размахивая руками. — Корова моя с пастбища не вернулась, и кошелек в автобусе вытащили! Все, слово в слово, как она вещала! Язык у нее что твоя порча! Каркает и каркает, словно ворона черная. Точно, Валька-ворона!
С той самой поры и прилипло к ней это злое, обидное прозвище — Валька-ворона.
Была у Валентины одна-единственная, самая закадычная подруга — Марина. Марина — черноглазая, с густыми, волнистыми, как ночь, волосами, вечно смеющаяся, звонкая, как ручеек. Валентина же — русая, с глазами цвета летнего неба, тихая, задумчивая, с неизменной печатью серьезности на лице. Внешне — полные противоположности, но души их звучали в унисон. Они учились в одном классе, сидели за одной партой, делили все радости и печали, были неразлучны, как две половинки одного целого.
Неудивительно, что в старших классах сердца обеих девушек загорелись любовью к одному и тому же юноше. Виктор был на три года старше, он раньше них окончил школу и ушел служить в армию. Подруги, сидя на берегу реки, дали друг другу детскую клятву.
— Пусть он сам решит, — сказала Марина, глядя на убегающую воду. — Кого из нас выберет, та и будет его счастьем.
— Ладно, — тихо вздохнула Валентина, и в сердце ее шевельнулась холодная тень предчувствия.
Весной Виктор вернулся из армии преображенным — широкоплечим, статным, с новым, взрослым взглядом. Теперь взоры многих деревенских девушек не скрывали интереса к нему. Парень гулял по улицам каждый вечер с разной спутницей, а то и сразу с двумя, наслаждаясь своим успехом. Марина и Валентина молча, с грустью в глазах, провожали взглядом эти парочки.
Но ближе к осени ветер переменился. Виктор неожиданно обратил свое внимание на Марину. Девушка парила от счастья, ее смех стал еще звонче, а глаза сияли, как две черные звезды.
— Он меня любит! По-настоящему! — делилась она с подругой, захлебываясь от восторга. — Сделал предложение! Я не могу поверить в свое счастье! Вот уборочная страда закончится — и сразу сыграем свадьбу. Ты будешь моей свидетельницей, да?
Валентина лишь молча пожала плечами, не в силах вымолвить ни слова.
— Ну, как знаешь! — фыркнула Марина, обиженно поджимая губы. — Тогда позову Зину. А ты, Валь, лучше скажи, что ты видишь? Будем ли мы с ним счастливы? Сколько у нас будет ребятишек? Ну скажи же! Я ведь знаю, ты все видишь заранее.
Валентина отвела глаза, ее лицо исказила гримаса боли.
— Ты просто завидуешь! — вспыхнула Марина. — Завидуешь, что он выбрал меня, а не тебя! Потому и молчишь!
— Не будет с ним тебе счастья, Марин, — вдруг вырвалось у Валентины, будто сама правда, которую она пыталась удержать, прорвала плотину. — Он оставит тебя. Очень скоро.
— Врешь! Все врешь! — закричала Марина, и слезы брызнули из ее глаз. — Он любит меня! А ты… ты просто злая и завистливая карга!
— Ладно, ладно, не плачь, — поспешила успокоить ее Валентина, кусая губу. — Я пошутила. У вас будет дочка. Прекрасная дочка. — А про себя с горечью подумала: «У вас она уже есть. Зачем же ты так спешила, подруга? Теперь одной придется растить свою кровиночку».
Предсказание Валентины сбылось с неумолимой точностью. За неделю до намеченной свадьбы жених, собрав свои нехитрые пожитки, бесследно сгинул в городе. Свадьба расстроилась. Марина винила во всем одну лишь Валентину и наотрез отказалась с ней общаться. Их дружбе пришел конец.
Следующей весной Марина родила дочь, которую назвала Екатериной. О своей бывшей подруге она повсюду распускала слухи, что та — ведьма, насылающая на людей порчу и сглаз. А Валентина и вправду чаще всего предвидела несчастья. Марина же убеждала всех, что все эти беды — дело рук самой Валентины. На девушку стали коситься, за спиной перешептываться, указывать пальцами. Парни обходили ее дом десятой дорогой, суеверно крестясь.
Прошло пять долгих, одиноких лет. Валентина сидела у окна, слушая, как ветер ласково перебирает влажные, тяжелые гроздья сирени. В саду послышался тихий, но такой знакомый скрип калитки. Она даже не повернула головы, не потянулась посмотреть. Она знала. Знает, кто идет по старой, заросшей травой дорожке. Шаги, вначале неуверенные, потом все более быстрые, приближались.
Хлопнула входная дверь.
— Ты дома? Валь, это я, Марина, — прозвучал с порога голос, в котором смешались надежда и страх. — Можно к тебе?
Валентина медленно поднялась и пошла навстречу.
— Проходи, подруга, — тихо ответила она, и на ее губах дрогнула легкая, печальная улыбка. — Я тебя давно жду.
— Прости меня, — виновато прошептала гостья и, не сдержавшись, бросилась ей на шею, обливаясь слезами. — Я так перед тобой виновата! Мы же были самыми близкими, родными…
— Почему были? — Валентина мягко высвободилась из объятий и посмотрела подруге прямо в глаза. — Ты для меня и сейчас самая дорогая подруга. Единственная.
— Валечка, — всхлипнула Марина. — Какие же мы были глупые, слепые… Я все эти годы так по тебе скучала. Прости…
— Я тоже, — просто ответила Валентина. — Проходи в комнату, я сейчас чайник поставлю.
Марина прошла в горницу и остановилась, оглядываясь. Ничего не изменилось. Та же простая, добротная мебель, те же вышитые салфетки на комоде, тот же запах сушеных трав и старого дерева.
— Здесь все точно так же, как было при твоих маме и бабушке, — тихо сказала Марина, чтобы заполнить паузу, и затем перешла к главному. — У меня к тебе, подруга, небольшая просьба. Я… я на несколько дней ложусь в больницу.
Она увидела, как лицо Валентины побелело, и поспешила добавить:
— Ничего страшного, честно! — ее слова зазвучали торопливо, почти панически. — Так, небольшая операция. На груди. Врачи сказали, что это высечка, пустяк, совершенно безобидная. Два дня — и домой. Но мне Екатеринушку не с кем оставить. Мама моя, ты знаешь, совсем не встает. Может, возьмешь девочку к себе, пока я отлежусь? Обещаю, это максимум на неделю!
— Конечно, возьму, — без тени сомнения ответила Валентина. — Приводи дочку.
— Тогда я сейчас за ней сбегаю. Пусть у тебя переночует. А то мне завтра чуть свет в больницу ехать, — затараторила Марина, уже направляясь к выходу, полная облегчения от того, что самый трудный разговор остался позади.
Вернувшись с сонной, уютно сопящей девочкой на руках, она уложила ее в постель. Обе подруги долго стояли рядом, глядя на спящее личико. Девочка была вылитый отец — те же четкие черты, тот же разрез глаз. Марина тихо дернула Валентину за рукав.
— Скажи мне… Ты можешь сказать, что будет со мной? Как операция пройдет? Я знаю, что она пустяковая, но сердце ноет, неспокойно на душе.
Валентина обняла подругу за плечи, притянула к себе и, глядя в ее полные страха глаза, мягко улыбнулась.
— Не тревожься понапрасну. Все будет хорошо. Я обещаю.
Она смотрела на Марину и впервые в своей жизни говорила самую настоящую, самую отчаянную ложь. Лгала, чтобы подарить подруге несколько дней спокойствия, несколько последних дней надежды.
Когда хирурги в операционной вскрыли крошечную, на первый взгляд невинную опухоль, все тут же стало ясно. Метастазы, подобные ядовитой, живучей паутине, опутали все внутри. Было поздно. Слишком поздно.
Валентина навестила подругу в больнице. Марина лежала на белой подушке, маленькая и беззащитная, и ее черные глаза горели лихорадочным блеском.
— Ты все знала? Еще тогда? — прошептала она, сжимая руку Валентины. — Скажи мне правду… Сколько мне осталось? Врачи молчат, а я хочу знать. Должна знать! — Слезы, горячие и горькие, покатились по ее исхудавшим щекам. — Что будет с моей Катенькой? Кто ее вырастит?
— Марин, милая, не терзай себя, — голос Валентины дрогнул, но она заставила себя говорить твердо. — О Екатерине не беспокойся. Я ее воспитаю, как родную дочь. Как свою собственную кровинку. Я даю тебе слово.
И в тихой, пропитанной запахом лекарств палате две подруги, наконец понявшие друг друга, плакали, сидя в крепких, прощальных объятиях.
Прошло несколько лет. Маленькая Екатерина, кудрявая и резвая, пошла в первый класс, с гордостью неся на плече новый яркий ранец.
Валентина сидела на старой деревянной скамейке у школы, греясь в лучах мягкого осеннего солнца, и ждала свою первоклассницу. Вот из распахнутых дверей выбежала радостная девочка, ее глаза сияли от переполнявших ее впечатлений.
— Мамочка! Как здорово, что ты пришла! — звонко крикнула она, подбегая и хватая Валентину за руку. — Мне так много надо тебе рассказать! Ты только послушай! Девочка, что сидит со мной за одной партой…
— Надежда, кажется, ее зовут, — машинально поправила ее Валентина, беря в свою ладонь ее маленькую теплую ручку. Она больше не слушала восторженный лепет, погрузившись в свои мысли. Они шли по знакомой дороге, а в душе Валентины звучал тихий, неумолчный диалог с самой собой: «Правильно ли я поступила тогда, открыв Марине правду о Викторе? Имела ли я право? Должна ли я, видя тень грядущего, говорить о ней людям, или же мое предназначение — безмолвно нести этот крест, храня чужие секреты о будущем? Из-за моей правды мы с подругой потеряли целых пять лет, которые могли бы быть наполнены смехом и поддержкой. Но разве могла я позволить ей идти к обрыву с завязанными глазами? Мой дар… Он и проклятие, и ответственность, и тяжелая ноша, которую я должна нести одна».
Она остановилась, глядя на высокое, бездонное небо, по которому плыли легкие облака. И вдруг, сквозь гул сомнений, в ее сердце пробился тихий, кроткий, но такой ясный ответ. Он пришел не в словах, а в чувстве — в тепле маленькой руки, доверчиво лежавшей в ее ладони, в безмятежном щебетании дочки, в сладком запахе спелых яблок из соседского сада. И Валентина поняла: дар ее — это не посох и не оковы, а просто свеча, зажженная во тьме. Одних она может ослепить, другим — указать путь. И главная мудрость не в том, чтобы нести ее высоко, а в том, чтобы научиться вовремя прикрывать ладонью ее огонь, оберегая тех, кто идет рядом. Она взглянула на Екатерину, на ее сияющее личико, и крепче сжала ее руку. Жизнь, с ее горькими уроками и тихими радостями, продолжалась. И в этой простой, вечной истине заключалось ее единственное и самое главное утешение.
И тогда до нее дошло, сквозь шелест опадающих листьев и чистый голосок девочки, что дар ее — не тяжкое проклятие, а лишь тонкий инструмент, требующий безмерной мудрости. Истинная сила заключалась не в знании, а в умении хранить молчание, когда оно нужнее слова, и говорить, когда одно лишь слово может стать якорем спасения. Она смотрела, как ветер подхватывает с ветки сирени последний, засохший лепесток, и улыбнулась с безмятежным спокойствием, приняв наконец и свой дар, и свою судьбу, и эту хрупкую, бесценную жизнь — во всем ее непредсказуемом и прекрасном течении.