Пыль долгой дороги, едкая и серая, въелась в кожу, смешалась с потом усталости и легла на плечи невидимым, но невыносимо тяжким грузом. Автобус, хрипло прокашлявшись, укатил в сторону, оставив Варвару Афанасьевну одну на пустынной проселочной остановке. Воздух, пахнущий полынью, спелой пшеницей и далеким дымком, ударил в ноздри знакомым, до слез родным ароматом. Пять лет. Ровно пять лет, два месяца и семнадцать дней ее легкие не вдыхали этого. Только затхлый запах казенки, крики надзирательниц и лязг железных засовов.
Она сделала шаг, и еще один, опираясь на покосившийся плетень, что отделял дорогу от ее мира. Ее мира. Того, ради которого она отдала пять лучших, пусть и немолодых уже, лет. Перед глазами поплыли круги от усталости, но она зажмурилась, впиваясь пальцами в шершавые прутья лозы. А потом открыла глаза.
И он был там. Ее дом. Небольшой, бревенчатый, почерневший от времени, но такой прочный, такой незыблемый. Из трубы вился в небо тонкий, почти прозрачный дымок — топилась печь. А в окошках, уже по-осеннему ранним вечером, теплился золотой свет — значит, дома был он. Ее Витюша. Ее мальчик. Ее единственная, ошибочная, но такая болезненная и всепоглощающая любовь.
Сердце заколотилось, застучало в висках, смывая всю усталость, всю горечь лет разлуки. Ноги сами понесли ее вперед, через двор. Она, спотыкаясь, заметила — крыльцо новое, с резными перильцами, сарайчик подлатан, забор покрашен. Горячая волна гордости подкатила к горлу. «Молодец, Витюша, молодец, родной. Хозяйничает, не сдает позиций. Все правильно, все как я учила». Сейчас она обнимет его, прижмется к его щеке, вдохнет знакомый запах детства, теперь уже смешанный с запахом взрослого мужчины. Все плохое позади. Теперь только жизнь.
Дверь поддалась не сразу — видимо, перекосило от сырости. Варвара Афанасьевна с усилием нажала на щеколду и шагнула в сени. И тут же отпрянула, натолкнувшись на чужую, широкую грудь.
В слабом свете лампочки под потолком стоял незнакомый мужчина. Высокий, плечистый, в растянутом свитере, с полотенцем в руках, которым он вытирал шею. Он с удивлением уставился на нее, на ее помятое, усталое лицо, на немодный, вышедший из употребления еще пять лет назад платок и на страшное, арестантского цвета, пальто.
— Вам кого, бабушка? — голос его был густым и спокойным, без тени агрессии, но от каждого слова веяло ледяным холодом чужбины.
Горло Варвары Афанасьевны сжалось. Она прошептала, и ее шепот показался ей ужасно хриплым и громким:
— Витя… Где Витя?
Мужчина нахмурился, его взгляд скользнул по ее фигуре, задержался на робе, выглядывавшей из-под распахнутого пальто, и во взгляде его мелькнуло не то что понимание, а некое циничное любопытство.
— Витя? Виктора, что ли? — переспросил он, медленно смакуя слова. — Мать, так он мне этот дом еще три года назад, как отсидел, и продал. Со всеми потрохами. Я теперь хозяин тут.
Мир не рухнул. Он замер. Он застыл в одной точке, в одном ужасающем кадре: губы незнакомца, произносящие эти слова, и полоса света от лампочки, падающая на пол. Три года. Как отсидел. Продал. Слова, как гвозди, вбивались в сознание, в самое сердце. Пять лет назад его друг, тот щеголь Андрюха, втянул его в аферу с кражами леса. Попались. И она, мать, пошла и взяла всю вину на себя. Суд поверил старой, больной женщине больше, чем молодому, крепкому парню. Она отсидела свою «пятерочку» за него. А он… он продал их общий дом. Их крепость. Их память.
Не помня себя, она побрела назад, к остановке. Ноги подкашивались. Она опустилась на жесткую, холодную лавку, и тихие, бесшумные слезы покатились по ее изможденным щекам. Она не рыдала. Она просто плакала, беззвучно, отчаянно, вытирая лицо уголком своего ужасного платка.
— Витюша… Витенька… Где же ты? — шептала она в пустоту. — Жив ли ты, сыночек? Сердце мое ноет, чует беду… Раз дом продал — значит, совсем худо…
Ее отчаяние разрезал резкий скрип тормозов. К остановке, поднимая тучи пыли, подкатил солидный внедорожник. Из окна высунулось то же самое лицо, что несколько минут назад выставило ее из ее же жизни.
— Мать! — крикнул новый хозяин ее дома. — Я там в бумагах покопался… Нашел адресок твоего Витька. В райцентре он. Бери, — он протянул через окно смятый листок. — Давай, подкину тебя.
Варвара Афанасьевна дрожащими, почти не слушающимися руками взяла бумажку. Казалось, это не листок, а единственная ниточка, связывающая ее с сыном. Голос ее дрожал, но был тверд:
— Нет… Нет, сынок, спасибо. Я на автобусе. Доберусь.
Через полчаса тряский, пыльный автобус высадил ее на окраине райцентра. Еще полчаса на поиски нужной пятиэтажки, облупленной, серой, похожей на все остальные. Лестница пахла кошачьим кормом и одиночеством. Она поднялась, нашла дверь, обитую потрескавшимся дерматином, и постучала. Стук казался ей оглушительно громким в тишине подъезда.
Дверь открылась. И он был там. Ее Витя. Повзрослевший, осунувшийся, с щетиной и мутными, слегка затуманенными хмелем глазами. Он смотрел на нее, и в его взгляде не было ни радости, ни удивления. Была лишь мгновенная, животная паника, а затем — раздражение.
— Мам? Ты?.. — он выскочил на площадку, прикрыв за собой дверь, и схватил ее за руку, грубо оттягивая от порога.
— Витюша, родной…
— Молчи! — прошипел он, и его дыхание пахло дешевым портвейном. — Извини, принять не могу. Понимаешь? Я с женщиной живу. Это ее квартира. Она тебя, уголовницу, на порог не пустит! Да и я… я пока не работаю. Не с руки мне сейчас это все.
Он не смотрел ей в глаза. Он говорил в пространство над ее головой, торопливо, зло, отчитавшись. И прежде чем она успела найти хоть слово в ответ, хоть звук, чтобы остановить этот кошмар, он резко дернул плечом, оттолкнул ее назад, в полумрак лестничной клетки, и захлопнул дверь. Щелкнул замок. Заклинилась цепочка. Воцарилась тишина.
Она не плакала. Слезы кончились там, на лавке. Теперь внутри была только черная, бездонная пустота. Она медленно, как старуха, вдвое старше своих лет, спустилась вниз. Да, права была ее подруга Наталья, еще тогда, перед судом, уговаривая не брать грех на душу: «Вырастила ты дрянного сынка, Варя. Эгоиста. Он тебя сожрет». Придется идти к Наталье. Выбора не было.
Но и здесь судьба подстроила ей подножку. Дом Натальи стоял с заколоченными окнами, а на вопрос о хозяйке соседка, выглянув на стук, буркнула: «Наталья-то? Да ее полгода как в земле. Рак ее сел».
Варвара Афанасьевна осталась на улице. Смеркалось. Небо затянули тяжелые, свинцовые тучи, и вот-вот должен был начаться дождь. Холодный осенний ветер пробирал до костей ее жидкое пальтишко. Она стояла под чужим козырьком, абсолютно одна в целом мире, и не знала, куда сделать следующий шаг.
Вдруг рядом бесшумно остановилась машина. Не новая, но ухоженная. Окно со стороны пассажира опустилось, и оттуда высунулось молодое, серьезное лицо с добрыми, усталыми глазами.
— Чего стоишь, мать? — голос был негромкий, без панибратства. — Идти некуда? Садись. Подброшу куда-нибудь.
Она задумалась. Слова «не садись к незнакомцам» теперь казались дикой насмешкой. Куда идти? В отделение? Снова behind the bars? Она молча, почти машинально, открыла дверь и опустилась на сиденье.
Парня звали Алексей. Он молча слушал ее сбивчивый, обрывочный рассказ про долгую дорогу, про то, что родных нет, помощи ждать неоткуда. Про сына она умолчала. Стыд сжал горло железным обручем. Алексей кивал, не перебивая. А потом, не говоря лишних слов, привез ее к себе в скромную, но чистую квартирку на окраине города. «Живи, пока не определишься. Места много».
Чувствуя жгучую благодарность, Варвара Афанасьевна на следующий же день вымыла его дом до стерильного блеска, напекла гору пирогов с капустой и картошкой, перестирала и аккуратно заштопала все его одежду. Она искала в работе спасение от грызущей тоски. Алексей, приходивший с работы усталый и молчаливый, смотрел на это с тихим изумлением. Оказалось, он был сирота, вырос в детдоме, и такой простой, безвозмездной, материнской заботы в его жизни не было никогда.
Так она и осталась. Он не прогонял. Она находила смысл в том, чтобы заботиться. Зимой она стала носить ему на лесопилку, где он работал, горячие обеды в термосе. Он свой небольшой бизнес начинал, работали в холоде. Она пробиралась по сугробам, неся ему щи и гречневую кашу с тушенкой, и смотрела, как он ест, с тем же чувством, с каким когда-то кормила своего Витюшу.
Однажды, принеся обед, она застала в его кабинете незнакомого мужчину, который с подозрительной ловкостью листал документы на столе. Не сказав ни слова, Варвара Афанасьевна схватила швабру и буквально вытолкала вора в задумчивости, осыпая его такой отборной, тюремной бранью, что тот позорно ретировался.
Вернувшийся Алексей долго смеялся:
— Мать, да это же мой бригадир! Заходил бумаги забрать!
Женщина стояла строгая и непреклонная.
— Какой он бригадир? Вор он. У него на лице написано, куда и что он таскать будет. Поверь моему слову.
Алексей удивленно поднял брови, но в голосе ее была такая непоколебимая уверенность, что он задумался. И… она оказалась права. Через неделю выяснилось, что «бригадир» таскал дорогие доски и продавал налево.
— Ну что ж, мать, — серьезно сказал Алексей вечером за чаем. — Вижу, глаз у тебя алмазный. Зона, видать, научила. Больше доверять не могу. Давай так — будешь у меня отделом кадров. Будешь людей принимать. Решать, кто нам подходит, а кто — нет.
Варвара Афанасьевна согласилась. Она нашла свое место. Ее маленькая каморка превратилась в кабинет. Она не проводила собеседований. Она просто смотрела. Одного взгляда, пары фраз ей хватало, чтобы понять, кто перед ней: работяга, лодырь, вор или просто несчастный человек. Ее прозвали «ясновидящей», и никто не решался оспорить ее решение.
И вот однажды дверь в ее кабинет открылась. Вошел очередной соискатель. Мужчина лет тридцати, с неопрятной внешностью, но с нагловатой ухмылкой на лице. Он шагнул вперед, и его взгляд упал на сидящую за столом женщину.
Ухмылка мгновенно сползла с его лица, сменившись шоком, а затем — быстрой, расчетливой радостью. Это был Витя.
— Мам?! — воскликнул он, и в его голосе зазвенела фальшивая нежность. — Это ты здесь начальствуешь? Ну слава Богу! Тогда точно возьмешь своего сыночка на работу! Я исправился, мам, правда!
Варвара Афанасьевна не пошевелилась. Она сидела, вцепившись пальцами в край стола, чтобы не дать им задрожать. Кровь отхлынула от лица, застучала в висках. Перед ней стоял не сын. Стояло ее предательство. Стояли пять украденных лет, проданный дом, хлопнувшая дверь и ледяной дождь над чужой могилой.
Она медленно, очень медленно, взяла листок бумаги, вывела на нем дрожащей, но четкой рукой несколько слов. Не глядя на Виктора, не произнося ни звука, она встала, вышла в соседний кабинет к Алексею, положила бумагу перед ним на стол и молча вышла в коридор, закрыв за собой дверь.
Витя, проводив ее уверенной походкой, обернулся к Алексею с новой, уже наглой улыбкой.
— Ну что, шеф? Договорились? Куда мне вставать?
Алексей взглянул на бумагу. На ней было написано всего три слова, выведенные сжигающей ненавистью и бесконечной материнской болью: «ЭТО ДРЯНЬ. НЕ ЧЕЛОВЕК».
Он поднял на Виктора холодные, ничего не выражающие глаза.
— Вас не берем. — И, видя, что тот готов возражать, развернул перед его носом злополучный листок. — Велели не брать. Решение окончательное. Проходной двор закончился.