— Не трогай меня! Отпусти! Не надо!
Этот отчаянный вопль прозвучал над гладью реки и замер, почти никем не услышанный и не понятый, поглощенный густым, как мед, зноем. Томная, изнуряющая жара пригнула к земле травы, заставила замолчать птиц и приглушила звук, небрежно отмахнувшись от того леденящего душу отчаяния, что прозвучало в нем. Лишь тонкий, назойливый комариный писк непрерывно звенел в густых зарослях у воды, да кузнечики стрекотали в придорожных травках, будто ничего и не произошло.
И только старый, худой, плешивый пес бабки Марфы, по кличке Барбос, пробиравшийся в поисках прохлады по самому краю воды, вдруг замер как вкопанный. Он насторожил уши, повернул свою седую морду в сторону старой раскидистой ивы, и потрусил туда, откуда, как ему почудилось, донесся этот странный, полный боли и страха призыв. Пес был древний, почти глухой, глаза его затянула мутная пелена катаракты, но сейчас он не ошибся — его потрепанное жизнью сердце, всегда отзывчивое на доброту, услышало зов беды.
Бабка Марфа сильно удивилась бы, увидев своего Барбоса в эти минуты. Куда девался вялый, вечно голодный, кудлатый недокормыш, мирно доживающий свой век на пороге ее избы? На пригорке, у подножия ивы, стоял сейчас не пес, а настоящий зверь. Оскалившийся, с редкой, давно не линявшей шерстью, вставшей дыбом на исхудавшем загривке. Он был готов броситься в драку с кем угодно, с целым миром, не думая о том, чем эта схватка для него закончится. В его помутневших глазах зажегся огонь, которого не видели уже годы.
Барбос низко опустил голову, и его горловой, низкий, вибрирующий рык, больше похожий на предсмертный хрип, дал понять невидимому противнику, что он не шутит. В ответ из чащи кустов мелькнуло что-то светлое, промелькнула тень, и все стихло. Слишком быстро и неестественно.
Пес настороженно принюхался, не особо надеясь на свое давно притупившееся обоняние, и, осторожно ступая по нагретой земле, начал пробираться туда, где в густой траве виднелся странный, яркий лоскут ткани. Солнце слепило его, но он упрямо двигался вперед, подгоняемый непонятным внутренним импульсом.
Подойдя ближе, Барбос понял — никакой это не лоскут. Это был сарафан. Легкий, ситцевый, в мелкий цветочек. И такой до боли знакомый, до слез родной, что старый пес вдруг заметался на месте, заскулил жалобно и тонко, а потом присел на задние лапы, поднял морду к безжалостно палящему солнцу и завыл. Завыл отчаянно, пронзительно и так громко, насколько хватало его старческих сил. Он звал на помощь. Ведь той, которая всегда подкармливала его, тайком от мамы принося кусочки пирога, которая, сидя на завалинке, подолгу трепала его по загривку, даря такие непривычные, но такие ценные ласковые слова, сейчас эта помощь была нужна как никогда. Этой девочке с сияющими, как незабудки, глазами.
Артем возвращался из города окольной дорогой, вдоль реки. В руках он сжимал подобранную по дороге увесистую ореховую палку, сбивая с легким, детским азартом головки репейника и придорожного чертополоха. На губах его играла беззаботная, счастливая улыбка, а в кармане шорт лежала маленькая, бархатистая на ощупь коробочка, от присутствия которой на душе становилось тепло и тревожно одновременно. В коробочке этой лежали два кольца. Одно — простое, мужское, из белого золота. Второе — тонкое, изящное, с крошечным, но удивительно чистым бриллиантом, игравшим на солнце всеми цветами радуги.
Это колечко приглянулось Лике сразу. Она крутила его в пальцах, когда они зашли в ювелирный магазин просто посмотреть, несмело примеряла на худенький безымянный палец, восхищенно вздыхала, а затем так же бережно возвращала на бархатную подушечку витрины.
— Нравится? — спросил тогда Артем, с замиранием сердца глядя на ее сияющее лицо.
— Очень. Оно прекрасное. Но вот это тоже ничего, — Лика указала на более простое украшение.
— Оно совсем простое, без ничего, — поморщился Артем.
— Ну и что? Разве главное в кольцах? Разве в них суть?
Она повернулась к нему, и ее улыбка была той самой, которую он помнил с детского сада. Нежной, лучистой, бесконечно родной. Именно так она улыбалась на всех фотографиях: и в детском саду, где они стояли рядом — хмурый, серьезный карапуз Артем и смеющаяся во весь рот Лика, и в школе, и на выпускном.
— Ну и парочка! — хохотали их матери. — Темка! Да расслабься ты! Не убежит она от тебя! Слышишь? Никуда не денется твоя Лика! Научись для начала улыбаться!
А он и правда боялся. До тошноты, до потери пульса, до леденящего страха в животе. Он боялся, что Лика исчезнет, растворится в мире, уйдет от него, оставив его в этом захолустье одного.
Но Лика никогда об этом и не помышляла. Зачем? Лучше Артема друга у нее не было, а с годами она поняла, что и любить сильнее, чем его, она просто не способна. Они словно срослись корнями, стали частью друг друга. Как разорвать такую связь? Поэтому то, что они поженятся, было решенным делом для всех жителей поселка. Но в один прекрасный момент Лика вдруг уперлась.
— Я поеду учиться! В город! — заявила она как-то вечером, гуляя с Артемом по берегу.
— Зачем тебе это? — искренне не понимал он. — Здесь все есть. Работа, дом… Мои родители помогут, твои тоже. Мы сможем.
— Так надо, Тем! Это правильно! Чтобы потом никто не мог сказать, что я деревенская недоучка и что ты связал свою жизнь с необразованной дурой!
— Да кто посмеет такое сказать?! — вспылил Артем.
— Мало ли охотников! — Лика упрямо тряхнула головой. — Нет, я уже все решила.
Артем ждал. Куда ему было деваться? Над ним посмеивались, подкалывали, но он старался не обращать внимания. Если не верить той, что стала смыслом его жизни, то кому тогда вообще можно верить? А Лике он верил, как самому себе.
— Никого не слушай, Темка! — шептала она на прощание на вокзале, обнимая его так крепко, что у него перехватывало дыхание. — Кроме тебя, у меня никого нет и не будет! Понял? Ты только подожди меня еще немножко, хорошо? Я окончу институт и вернусь! Обязательно!
В это не верил почти никто. Даже мать Лики.
— Зачем ей возвращаться в эту глушь? — откровенничала она с соседками на лавочке. — Там город, возможности, работу хорошую найдет. А здесь что? Один Артем? Так она и получше себе там присмотрит. Чай, не дурка-то наша Лика!
Артем про эти разговоры знал. Что утаишь в маленьком поселке, где все друг у друга на виду? Он мрачнел, уходил в себя, молчал и… ждал.
И Лика вернулась. Устроилась работать учительницей в местную школу и сама, улыбаясь своей самой счастливой улыбкой, спросила у Артема:
— Ну что, будешь звать меня замуж или еще подождем?
Дом, который Артем с отцом начали строить сразу после армии, был почти готов. И даже мать Лики не сказала ни слова против, когда жених с родителями пришли свататься.
— Забирай! — только и сказала она, сурово глядя на Артема. — Только знай — обидишь ее хоть словом, хоть взглядом — спрошу с тебя по всей строгости! Не посмотрю, что ты мне как родной! Такую красоту, такое сокровище за себя берешь — вот и береги ее, как зеницу ока! Понял?
Артем даже не стал ничего отвечать. Он лишь молча кивнул, сжимая в своей большой, рабочей руке тонкие, но удивительно сильные пальцы Лики. Разве мог он хоть чем-то обидеть ту, без которой для него переставал существовать даже воздух?
Ромашки, растущие вдоль пыльной тропинки, были, конечно, не самым дорогим и шикарным подарком для невесты, но Артем точно знал, как Лика любит эти простые, солнечные цветы. Сколько раз, сидя под раскидистой ивой на берегу, она гадала на них, беззаботно обрывая лепестки и звонко смеясь:
— Любит – не любит, плюнет – поцелует, к сердцу прижмет – к черту пошлет… Любит! Темка, а ты меня любишь!
— А ты разве сомневаешься? — всегда отвечал он, целуя ее в макушку.
Вой старого Барбоса Артем услышал именно в тот момент, когда наклонился, чтобы сорвать очередной идеальный цветок для букета. Рука его замерла в воздухе, а уже собранные ромашки рассыпались у его ног, поникшие и беззащитные.
Лишь однажды в жизни Артем слышал такой же душераздирающий, полный животного ужаса собачий вой. Тогда их сосед, уснув с сигаретой, устроил пожар. Его старый, пропитанный смолой деревянный дом вспыхнул как факел. И соседский пес, почуяв беду, сначала метнулся на цепи, хрипя и закашливаясь от дыма, а потом, поняв тщетность своих усилий, сел и завыл. Так же страшно, так же пронзительно, от чего у всех жителей окрестных домов кровь стыла в жилах. Соседа тогда спас отец Артема, сам получив серьезные ожоги. Он вытащил из огня того, с кем когда-то сидел за одной партой, с кем дружил, а потом разругался из-за пьянства, но разве можно оставить человека в беде только потому, что дороги разошлись?
И сейчас Артем, еще не осознавая до конца, уже понял нутром — случилось страшное. Просто так, от скуки, старая собака выть не станет.
До того места, где Барбос, ощетинившись, метался, боясь подойти ближе к распластанной на земле фигурке, Артем добежал за несколько секунд. Он рухнул на колени, не обращая внимания на рычащего пса, перевернул на спину лежавшую ничком девушку и… замер. Сердце его сжалось в ледяной ком, а потом провалилось куда-то в бездну. Это же Яночка! Дочь соседки Катерины. Смешливая, резвая, добрая девочка. Все окрестные собаки и кошки знали ее двор как место, где всегда накормят и приласкают. Мать ее была такой же. Никогда не ругала дочь за то, что та тащила в дом всяческих покалеченных зверушек.
В поселке Яну звали Ивушкой — за ее тонкий, гибкий стан, нежные черты лица и легкий, кроткий нрав. Она всех жалела, всем радовалась, а зла на кого-то держать была просто не способна.
— Яна! Яночка! — голос Артема сорвался на хрип.
Светлые, тонкие как шелк волосы растрепанной паутиной рассыпались по лицу девушки. Артем осторожно, дрожащей ладонью провел по ее щеке, смахивая пряди. Яна открыла глаза. Глаза, полные такого немого, абсолютного, животного ужаса, что Артему стало физически плохо. И она снова закричала. Тот самый крик, что разорвал тишину полдня.
Она кричала так громко, так исступленно, что Барбос снова взвыл, а потом с яростным рыком кинулся на Артема, уже не разбирая, кто друг, а кто враг, видя лишь источник страха для того, кого он защищал.
— Барбос, фу! К ноге! — автоматически скомандовал Артем, отшатываясь от собаки, и отпустил Яну.
Та мгновенно закрыла лицо руками и забилась в беззвучных, хриплых судорогах. Кричать сил уже не было.
— Яночка, милая! Да что с тобой? Это я, Артем! Темка! Посмотри на меня! Кто тебя?.. Что случилось?
Яна вдруг обмякла и резко затихла, и Артем понял — она потеряла сознание. Недолго думая, он подхватил ее легкое, почти невесомое тело на руки и почти бегом, спотыкаясь о кочки, кинулся к крайним избам. Огород Марфы Потаповны, ее калитка…
— Баба Марфа! Бабушка! Ты где?!
Увидев Артема с безжизненно повисшей на его руках Яной, Марфа Потаповна ахнула и, забыв про свою старческую хромоту, заковыляла навстречу.
— Родной ты мой! Темка! Да что случилось-то? Яночка?!
— Не знаю я! Нашел ее на берегу! Беда, бабуль, беда! Семеныча надо! И машину! В больницу ее, что ли…
Марфа не дослушала. Ухватила за рукав зазевавшегося внука, который тут же возник на пороге, и приказала бежать что есть духу к фельдшеру Ивану Семеновичу.
— И чтоб летел! Одна нога тут, другая там! Потом к Кате, к матери Яниной! Пусть сюда идет, не мешкая!
Яну Артем уложил в прохладной полутьме горницы Марфы на широкую кровать и только собрался выйти, чтобы не смущать девушку, как та открыла глаза. Взгляд ее упал на Артема, и снова, с новой силой, ее пронзил тот же леденящий душу крик.
— Детка, родная моя! Да кто же тебя? — Марфа с неожиданной для ее лет силой приподняла Яну, прижала к своей костлявой груди и стала гладить по волосам, по спине. — Тихо, тихо, золотая моя! Я с тобой! Никто тебя тут больше не тронет! Кто это был, а? Говори бабке!
Взгляд, который Яна, вся дрожа, кинула на Артема, заставил Марфу Потаповну от изумления разинуть рот.
— Темка?! Да что ты, Господи! Да нешто ж можно! Дитятко, да в себе ли ты вообще?!
Вопрос этот был риторическим. Яна, с силой оттолкнув от себя старуху, забилась в угол кровати, дрожа так, что пружины заскрипели, а нарядные белые накидки с пышных подушек сбились в кучу, укрыв ее словно причудливым саваном или свадебной фатой.
Артем от этого взгляда, полного чистого, неосознанного ужаса, шарахнулся назад, зацепив по дороге краешек стола. Вымытые до блеска чашки, аккуратно расставленные на нем, жалобно звякнули, и этот обыденный, домашний звук почему-то вернул его к реальности.
— Да не я это! Яночка! Да что ты?! Баба Марфа, да я же и близко не был! Чем хочешь, поклянусь!
— Да не оправдывайся ты, глупый! Я-то тебе верю, — отрезала старуха, тяжело вздохнув.
Она обошла кровать, наклонилась над сжавшейся в комок Яной и сказала твердо:
— Прости, детка. Так надо.
Звонкая, увесистая пощечина положила конец истерике. Яна ахнула, обмякла и вдруг разрыдалась — тихо, безнадежно, по-детски, вцепившись мокрыми от слез пальцами в руку Марфы и не глядя больше на Артема.
В избу, словно ураган, ворвалась Катерина. Она кинулась к кровати, ухватила дочь за плечи, тряся ее:
— Доченька! Родная моя! Да что?! Кто это был?! Скажи мне! Скажи имя!
Яна лишь мотала головой, всхлипывая и закатываясь. Катя вдруг потемнела лицом, медленно повернулась к Артему и тихо, с непередаваемой интонацией, спросила:
— Ты?!
— Катька! Одумайся, опомнись! — Марфа решительно вмешалась, подталкивая растерянного Артема к выходу. — Иди, Темка. Подыши, покури! Водички попей! Мы тут уж сами разберемся. Далеко не уходи. Сейчас Семеныч придет, поговорит с тобой.
О чем говорили женщины в горнице, Артем не знал. Он сидел на залитых солнцем ступеньках старого крыльца и тупо смотрел перед собой. В голове, словно заевшая пластинка, крутилась лишь одна мысль: «Не я… Это же не я… Так почему же она так посмотрела? Почему?»
Он даже не сразу заметил, что двор постепенно заполняется соседями, а рядом с ним приседает его собственная мать, с лицом, искаженным тревогой.
— Теменька! Сынок! Да что ж такое-то приключилось? Люди говорят, Яну… обидели кто-то. И на тебя пальцами показывают.
Ответить ей Артем не успел. На крыльцо вышел фельдшер Иван Семенович, поманил его за собой пальцем, и Артем послушно поднялся, почему-то стыдливо опустив глаза перед собравшимися односельчанами.
Яна уже не плакала. Она сидела на кровати, прижавшись к матери, которая что-то беззвучно, успокаивающе шептала ей на ухо. Девушка лишь изредка вздрагивала и с силой сжимала зубами край жестяной кружки с водой.
— Садись, Артем, — Семеныч легонько надавил ему на плечо, усаживая на табурет. — И расскажи мне все по порядку. Что видел, что слышал.
— Да ничего особого. Шел по берегу, услышал, как Барбос воет. Знаешь, так… как по покойнику. Страшно. Побежал на звук. А там… Яна. Лежит. Я ее на руки и сюда. Все.
— Никого по дороге не встретил? Ничего подозрительного?
— Нет. И вокруг ни души. Она была одна. У старой ивы.
— Странная история, — покачал головой фельдшер.
— Что тут странного? — в дверь протиснулась вездесущая Зинка, первая сплетница на деревне. — Понравилась ему пацанка, испортил, а теперь отнекивается! Чай, не красавец он у нас, невест на него мало…
Марфа Потаповна, недолго думая, швырнула в нее мокрым посудным полотенцем, точно бичом.
— Вон отсюда, ядовитая жаба! Нечего тут! Иди языком где-нибудь еще мели!
Зинка, ворча, ретировалась.
— Не слушай ты ее, Семеныч, — повернулась старуха к фельдшеру. — Глупости все! Я Темку с пеленок знаю — не мог он! Да еще Яшку-то нашу! Он же ее на руках носил, когда она крошкой была! Нет, тут что-то другое, темное. Ирочка! Детка, кого ты видела? Совсем ничего не помнишь?
Яна закрыла глаза, бессильно качая головой. В ее памяти все было как в густом, черном тумане. Она не помнила, как оказалась на берегу, хотя это место под ивой было ее любимым. Туда она приходила помечтать после школы, посидеть в тишине, глядя на воду. Ей хорошо думалось под зеленым шатром из тонких, гибких ветвей, которые были так похожи на нее саму — беззащитные с виду, но удивительно крепкие внутри.
Дверь в сенях тихо скрипнула, и в горницу вошла Лика. Артем встретился с ней взглядом, и его сердце снова сжалось от нехорошего, тяжелого предчувствия. Что ей уже успели нашептать? Кому она поверит?
Но Лика не смотрела ни на кого. Она молча подошла к кровати, встала на колени на прохладный половик, и взяла за руки Яну, мягко, но firmly стиснув ее тонкие, холодные запястья.
— Яриша. Девочка моя хорошая, — голос ее звучал удивительно спокойно и ласково. — Посмотри на меня. Что ты помнишь? Хоть что-то.
Яна снова покачала головой — ничего…
— Он был старый? — тихо, почти вкрадчиво спросила Лика.
Яна удивленно вскинула на нее глаза:
— Нет…
Этот хриплый, едва слышный шепот прозвучал в натянутой тишине комнаты громче любого крика. Артем вздрогнул.
— Молодой, значит, — продолжила Лика, не отводя взгляда от Яны. — В темной рубашке был? В черной?
— Не помню…
— В белой, значит.
— Нет… Что-то другое… — Яна зажмурилась, словно пытаясь разглядеть что-то в темноте. — Я глаза закрыла… Мне было так страшно…
— Майка на нем? Футболка? Белая футболка?
— Кажется… да… — прошептала Яна.
Марфа Потаповна многозначительно перевела взгляд с Артема на Семеныча. Темно-синяя, почти новая рубашка, которую мать привезла Артему из санатория, вся потемнела от пятен пота.
— Ярочка, — голос Лики по-прежнему был ровным и спокойным, но Артем уловил в нем steel. — Это был Артем? Темка? Ты уверена?
Лика все еще не смотрела на жениха, боясь нарушить то хрупкое, гипнотическое состояние, в котором пребывала Яна.
Тишина в комнате стояла абсолютная, звенящая. Было слышно, как под окном ворочается старый Барбос, и как гомонят где-то в отдалении соседи, которых Семеныч попросил разойтись.
Пальцы Яны дрогнули в ладонях Лики, чуть потеплели. И тихий, срывающийся шепот нарушил тишину:
— Нет… Не он…
Светлана даже бровью не повела. Понимая, что останавливаться нельзя ни на секунду, она снова и снова задавала вопросы, мягко вытягивая из глубин памяти обрывочные детали. На какие-то Яна отвечала, на какие-то лишь отрицательно мотала головой.
Катя сидела рядом, затаив дыхание, сгорбившись, будто на ее плечи свалилась неподъемная бетонная плита. Боль и страх за дочь сдавили ей горто, больно сжали ребра.
Ее девочка, ее чистый, светлый ребенок… и такое… Что за тварь могла на это пойти? Она боялась даже попросить Яну встать, боялась увидеть доказательства того, что могло навсегда перечеркнуть их счастливую, спокойную жизнь.
Лика же, казалось, не боялась уже ничего. Она поднялась с колен, легонько, но уверенно помогла Яне подняться и обняла ее, ловя облегченный, дрожащий выдох Катерины.
— Ты умница, Ярочка. Ты большая молодец, — гладила она ее по спине. — А скажи мне еще, ты его знаешь? Того, кто… Ты видела его лицо?
Судя по тому, как снова окаменела в ее объятиях Яна, Лика поняла — нет. Не знает. Не видела.
— От него… пахло так… — вдруг, совсем тихо, произнесла Яна.
— Как, милая? Как пахло? — Лика насторожилась.
— Как в церкви… Такой странный, сладковатый запах… Тяжелый…
Лика от неожиданности даже чуть отпустила Яну.
— Как ты сказала? Как в церкви?!
— Да… Мы с мамой на службу ходили недавно. На праздник. Вот там так же пахло… Ладаном, что ли…
Лика кивнула Кате, передавая ей ослабевшую дочь, и решительно motioned головой Семенычу.
— Идем!
— Куда это? — удивился фельдшер.
— По дороге объясню!
Артем, ничего не понимая, сделал шаг towards Лике, но та лишь мельком коснулась его руки, проходя мимо, и тихо шепнула:
— Останься здесь. Побудь с ними. Тебе сейчас с нами нельзя.
Вернулись Лика с Семенычем довольно быстро. С ними был местный участковый, который как раз вернулся из соседнего района.
Лика кивнула Катерине, взяла за руку Артема и вывела его на крыльцо.
— Подождем тут. Позовут, если что.
Вечерний воздух постепенно терял дневную жару, дышать стало легче. Лика опустилась на кривоватую, нагретую за день ступеньку, натянула подол своего простенького сарафана на коленки и похлопала ладонью по дереву рядом с собой:
— Садись, Тем. В ногах правды нет.
Артем опустился рядом, посмотрел на свою невесту — такую собранную, решительную и бесконечно прекрасную — и спросил сдавленным голосом:
— А где она есть, эта правда-то? Меня, вон, сегодня чуть ли не насильником всенародно не объявили…
— Остынь, Артем, — строго сказала Лика. — Яночка — ребенок. Она ужасно испугалась, возможно, ударилась головой, вот память и отшибло. Это бывает. Нам на психологии в институте рассказывали. Вот и пригодились знания…
— Свет… — он начал, но она перебила его.
— Даже не начинай! Неужели ты мог подумать, даже на секунду, что я поверю, что это ты… ее… Артем! Да ты бы скорее сам себе руку отрубил, чем тронуть ребенка! Не гневи Бога! И меня заодно!
Она прижалась щекой к его плечу, и он почувствовал, как она вся вздрагивает от перенапряжения.
— Не пойму только одного — зачем? Кому это было нужно? Зачем подставлять тебя?
— Погоди… — Артем отстранился. — Ты знаешь, кто это?
— Знаю. И ты знаешь. Только пока не догадался.
— Откуда?! — он искренне не понимал.
— Ну-ка, вспомни, кому твоя мамаша ту самую пахучую воду привезла в подарок из Кисловодска? Эту, с таким удушающим запахом ладана и сладостей? Мы же еще смеялись, что теперь ему и в церковь ходить не надо — достаточно себя самого побрызгать!
Артем замер. В голове все сложилось в единую, ужасную картину.
— Максим?! Да он ж… Он же троюродный брат Яны! Да как он посмел?!
— Он! Гад ползучий! — голос Лики дрогнул от ненависти. — Подкараулил ее, когда та к речке пошла, и увязался следом. Как получилось, говорит, сам не понимает. «Нашло что-то», — бурчит. Мол, нравилась она ему давно, а на него, пьяницу и бездельника, и смотреть не хотела. Он уж и так и эдак, а все мимо. Вот и «перемкнуло» у него, видите ли…
— Я ему… я ему сейчас… — Артем вскочил, сжимая кулаки, его лицо побагровело от ярости. — Я ему всю эту его пахучую морду разобью!
— Сядь! — властно приказала Лика, с силой дергая его за рукав. — Без тебя уже разобрались! Он ей, слава Богу, ничего толком сделать не успел. Барбоса испугался, услышав твой крик, Яна, и шарахнулся в кусты. Но напугал ее сильно… Иван Семеныч уже с его матерью говорит. Серьезно так говорит. Пусть обследует своего балбеса и решает, что с ним делать. Она сказала, что к брату своему в город его отправит, на перевоспитание, раз сама не справляется. Брат у нее, слышала, мужик суровый, военный. Быстро все дурные мысли выбьет.
Артем медленно опустился обратно на ступеньку и робко, неуверенно протянул руку, чтобы обнять Лику. Та сама прильнула к нему, прижалась всем телом и устало прикрыла глаза.
— Голова раскалывается… Мы сегодня полдня в школе стены красили. Надышалась этой краской, а тут еще это… это кошмар…
Она вдруг встрепенулась, выпрямилась и дернула Артема за рукав.
— Так ты же кольца купил?!
— А… да, — он словно очнулся от сна.
— А почему молчишь? Давай сюда! Срочно требуется успокоительное для моих расшатанных нервов!
Небольшая бархатная коробочка легла на ее ладонь. Легкий, восхищенный вздох, который сорвался с ее губ, стал для Артема лучшей наградой, отодвигая на второй план весь ужас этого дня.
— Темка… Это же… То самое?..
Лика надела тонкое колечко на палец, покрутила рукой, любуясь игрой крошечного камня в лучах заходящего солнца, и потянулась к Артему, обвивая его шею руками.
— Спасибо! — прошептала она ему в губы. — Это самое красивое, что я видела в жизни.
Они сидели так еще долго, молча, прижавшись друг к другу. Уже ушли Семеныч и участковый, забрав с собой ошеломленного и жалкого Максима. Увела домой, шатающуюся, но уже более спокойную Яну, Катерина. Та на прощание обернулась, посмотрела на Артема с тенью былой вины в глазах, не зная, что сказать, и с облегчением выдохнула, когда он просто кивнул ей и мягко махнул рукой: «Идите, все хорошо».
Марфа Потаповна вышла на крыльцо, посмотрела на сидящую парочку, что-то про себя буркнула и ушла в дом, оставив их одних. Пусть поговорят.
— Свет… — тихо начал Артем, когда солнце почти скрылось за горизонтом.
— Ммм? — она лениво мурлыкала, уткнувшись носом в его шею.
— А ты… ты ведь и правда не поверила? Ни на секунду?
В наступающих сумерках ее глаза казались бездонными, совсем черными.
— Ты совсем с ума сошел, Сорокин?
— Серьезно, Свет. Я не обижусь. Я понимаю… Как это все выглядело со стороны. Улики, крик… Взгляд ее…
Теплые ладони Лики нежно обхватили его лицо, и холод металла кольца чуть царапнул ему кожу. Ее взгляд, темный и бесконечно серьезный, полыхнул таким огнем, что Артему стало жарко.
— Я. Тебе. Верю. — она говорила медленно, вдалбливая в него каждое слово. — Понял меня? Всегда. Без всяких условий. Иначе зачем все это? Ради чего? — Лика разжала его пальцы, вложила в его ладонь пустую бархатную коробочку и снова сжала их. — А еще… Ты же врешь, Артем Сорокин, хуже трехлетнего ребенка. У тебя все всегда написано прямо здесь, — она ткнула пальцем ему в лоб. — Большими такими буквами.
— И что же там сейчас написано, профессор? — улыбнулся он, чувствуя, как камень наконец-то сваливается с души.
— Что ты меня любишь! — она лукаво подмигнула ему, и в ее глазах снова заплясали веселые искорки. — Правильно я буковки сложила? Не зря меня столько лет в институте учили?
— Не зря, — рассмеялся Артем, притягивая ее к себе. — Очень даже не зря. Грамотная у меня жена будет. Самая грамотная на свете.