Тридцать лет прожили в браке Артём и Вера Светловы. Три десятилетия тихого, вымеренного бытия, сшитые из привычек, молчаливого понимания и той особой, выстраданной нежности, что приходит на смену страсти. Они уже смирились с тем, что их союз — это островок для двоих, отгороженный от будущего, в котором нет детского смеха. А на тридцать первый год послал им Бог дитя.
Вере было пятьдесят четыре. Врачи крутили пальцем у виска, подруги, заедая зависть пирогами, качали головами: «Сама на мучения себя обрекаешь, старая уже, не вытянешь». Но Вера лишь молча клала руку на подрастающий живот, чувствуя под ладонью таинственное движение иной жизни. Она не пошла на аборт. Она шла по весенним улицам, переваливаясь с боку на бок, как корабль, нагруженный самым драгоценным грузом — надеждой.
И она вытянула. Родилась у них с Артёмом доченька, хрупкая, розовая, с глазами-миндалинами, распахнутыми в незнакомый мир. Назвали Аришкой.
Но очень скоро радостное возбуждение сменилось холодной, липкой тревогой. Малышка была слишком тихой, слишком вялой. Она с трудом брала грудь, а её дыхание порой сбивалось на хриплый, прерывистый свист. Районный врач, избегая их взгляда, произнес приговор: «Синдром Дауна». Мир сузился до размеров казенного кабинета, залитого люминесцентным светом, и этого слова, тяжелого, как надгробная плита.
Молча ехали потрясённые родители обратно, в свою умирающую деревеньку. Врач, стараясь быть доброй, предложила похлопотать о месте в спецучреждении. «Там деток развивают, учат…»
«А после? Куда?» — глухо спросил Артём, вжимаясь в спинку сиденья. — «В психушку?»
«В дом престарелых. Или в психоневрологический интернат», — поправила она, и в этой поправке был весь леденящий душу цинизм системы.
Дорога домой казалась бесконечной. Первым заговорил Артём, и голос его, обычно такой твёрдый, сейчас дрожал, срывался:
— Не может быть… Не для того она родилась, чтобы тлеть в четырех стенах богадельни, среди чужих старух и потерянных разумом людей. Не может.
Вера выдохнула, будто ждала этих слов. Слёзы брызнули из её глаз, но это были слёзы облегчения.
— Я тоже так думаю. Сами. Сами вырастим. Сами и полюбим.
И ни разу за все последующие годы Светловы не пожалели о своём решении. Аришка росла. Её мир был мал, но невероятно ярок. Она радовалась простым вещам так искренне, так всепоглощающе, что взрослые невольно заражались её восторгом. Первым лучам солнца, пробивавшимся в окно. Воробьям, купающимся в пыли. У неё был свой крошечный огородик — несколько грядок, где она вместе с мамой выращивала неприхотливый горох и свёклу. С каждым годом у неё получалось всё лучше.
А ещё она обожала курочек. Не просто кормила их, а защищала, как верный страж, гоняя прочь соседских котов, занесшую лапу на её пернатое царство. Она разговаривала с ними на своем, только ей понятном языке, и те, казалось, понимали её без слов.
Летом деревня ненадолго оживала. Из города привозили внуков, чтобы те набирались сил на деревенских харчах и дышали воздухом, пахнущим свежескошенной травой и дымком. Среди таких был и Пашка Воронов, городской сорвиголова, заводила и отчаянная голова. Его, как водится, побаивались и уважали одновременно.
Но под личиной хулигана в Пашке билось благородное сердце. Он ломал рогатки, из которых другие пацаны стреляли по птицам, заступался за слабых. Однажды он увидел, как местные мальчишки, перелез через забор, дразнят Аришку, передразнивая её и кидаясь шишками. Девочка стояла, прижавшись к стене сарая, и тихо плакала, не понимая, за что её обижают.
Ярость, вспыхнувшая в Пашке, была стремительной и страшной. Он разогнал обидчиков, а потом, подойдя к Аришке, аккуратно вытер её запачканные землёй щёки и сказал: «Не бойся. Больше никто тебя не тронет». С того дня он стал её ангелом-хранителем. Именно благодаря ему Светловы, преодолевая страх, стали отпускать дочку со двора поиграть. Пашка дал слово, и его слово было железным.
Но деревня неумолимо старела и умирала. Сначала закрыли школу, потом детский сад. Автобус до райцентра, ходивший когда-то каждые полтора часа, стал курсировать дважды в день, а потом и вовсе зачах. Последним гвоздем в крышку грода стал закрывшийся магазин. Раз в неделю приезжала лавка с тощим набором товаров. Жизнь теплилась лишь в огородах да в трёх дворах, где ещё держали птицу и коз.
Умирали старики, их дома, словно черепа, зияли пустыми глазницами окон и slowly рушились, поглощаемые крапивой и бурьяном. Бабушка Пашки Воронова серьёзно заболела, и её забрали в город. Дом заколотили. Кузнец Хаким, добрый умелец, перебравшийся когда-то из Шымкента, с семьёй подался туда, где его руки ещё были нужны.
Остались единицы. Светловы — потому что ехать им было некуда. Жили на пенсию Артёма и на те крохи, что удавалось выручить Вере за её «фирменный» хлеб. Раз в неделю она растапливала русскую печь и по старинному рецепту, доставшемуся от прабабки, пекла душистые, тёплые караваи. За «светловским» хлебом специально приезжали из соседних сёл — он был невероятно вкусен и не черствел неделями, если завернуть его в льняное полотенце.
Аришку к печи не подпускали. Боялись. Огонь был единственным, перед чем трепетала Вера.
А потом в их затхлую, почти доисторическую тишину ворвался рёв. Это была строительная техника. Грохочущие машины, поднимающие тучи пыли, будто prehistoric ящеры, принялись крушить всё на своём пути. Оказалось, все пустующие дома скупил один человек — некий Плотвинский. Места вокруг и правда были божественные: сосновый бор, смешанный лес, чистая река. Тишина, благодать. Идеальное место для того, чтобы убить её.
Самого Плотвинского locals почти не видели, но постоянно ощущали его железную поступь. Она выражалась в визге бензопил, валивших вековые ели, и в грохоте бульдозеров, сносящих старые избы с их историями и призраками. Он расчистил под себя почти гектар земли и оградил его трёхметровым забором с колючей проволокой и камерами, зловеще жужжащими при любом движении снаружи.
Когда стройка его чудовищного особняка завершилась, locals выдохнули, но рано. Шум сменился ночными салютами. Хозяин жизни любил принимать гостей и оглушать мир праздником, которого никто, кроме него, не ждал. Были, впрочем, и плюсы: поменяли старые столбы на новые, отсыпали гравием главную дорогу. Подачки хозяина, который даже не удосужился представиться.
Однажды летним утром Артём с Верой отправились за тридцать километров за покупками. Нужна была мука, да и бытовая химия заканчивалась. Аришка, которой уже исполнилось восемнадцать, осталась дома. Её строго-настрого наказали не выходить со двора. Вера, с непонятным до того момента страхом в глазах, твердила: «Слышишь, дочка? Никуда. Эти… на своих железных конях… они тебя не видят. Они убьют, даже не заметив».
Вернувшись под вечер, родители не обнаружили Аришку.
Тишина в доме была звенящей, абсолютной, леденящей душу. Сердце Веры упало куда-то в бездну.
Они бросились к соседям, Зиминым. Может, забегала? Но те лишь развели руками: не видели. Тогда Артём, с тёмным предчувствием, повёл жену к дому Ивана Дрокола, localного чудака и отшельника, жившего на отшибе. Мужчина этот всегда проявлял к Аришке странный, настороженный интерес — то конфетку подарит, то платочек яркий. И она, вся сияя, благодарила «дядю Ваню». Что, если он?.. О нём ходили тёмные слухи, будто он браконьер, видели его в лесу с арбалетом.
Но Дрокалов был в глухом запое. Добиться от него внятного слова было невозможно.
Последней надеждой, последним адресом, куда можно было стучаться, был особняк Плотвинского. Оттуда доносилась громкая музыка и пьяные крики — опять пир во время чумы. Едва они подошли к чугунным воротам, зажёгся прожектор, и на них, с противным жужжанием, нацелились две камеры.
Не найдя звонка, Артём стал бить кулаком в холодный металл. Спустя время раздался лязг замков, и перед ними возник охранник — громила с лицом неандертальца и пустым взглядом.
— Чего надо? — бросил он, двигая массивной челюстью.
— Нам бы к хозяину, — голос Веры дрожал. — Ради Бога…
— А он вас ждёт? — усмехнулся тот.
— Слушай, парень, позови его, дела серьёзные, — шагнул вперёд Артём.
— Что там, Русик? — послышался из-за спины охранника странный голос — не то женский, не то мужской.
— Какие-то старики, — буркнул «неандерталец».
— Дочка пропала! — закричала Вера, цепляясь за прутья ворот. — Откройте, умоляю! Помогите!
— Щас, — охранник захлопнул калитку.
Но через минуту она вновь открылась.
— Ну что ты, Русик, нехорошо, соседи же, — раздался тот же странный голос. Из тени вышел сам хозяин. — Проводи их в беседку. Я подойду.
Их провели по идеально мощёной дорожке к роскошной беседке из кедра. Плотвинский оказался невысоким, подтянутым мужчиной с седыми, зализанными назад волосами. Его тёмные, живые глаза смотрели на них с холодным, изучающим любопытством. Он хлопнул в ладоши — и в беседке вспыхнул мягкий свет.
— Ну вот, — сказал он. — Теперь объясните, в чём дело.
Вера, рыдая, выпалила историю. Артём молча стоял, сжав кулаки, читая в глазах этого человека не сочувствие, а скуку и раздражение.
— У вас же техника, люди! — Вера не выдержала и рухнула перед ним на колени, обхватывая его дорогие замшевые ботинки. — Умоляю! Найдите её! Я всё для вас сделаю! Всё!
— Вера, встань! — Артём попытался поднять её.
— Успокойтесь, — Плотвинский отступил на шаг, брезгливо морщась. — Я помогу. Русик, собери ребят, прочешите лес вокруг.
Всю ночь жужжали квадроциклы. Их рёв, продирающийся сквозь тишину, давал Вере призрачную надежду. Она сидела на крыльце и твердила, как заведённая: «Как она могла уйти? Как? Я же запретила…» Артём молчал. Он был уверен — это спектакль. Эти люди что-то знают. Они заметают следы.
Аришку нашёл Иван Дрокалов. Вышел на поляну у старого болотца, заросшего ржавым камышом. На чахлом кустике болталcя обрывок жёлтой тесьмы — такой же была завязка на кофте Аришки. Он привёл туда Артёма.
Тело нашли в нескольких метрах. Следователи сказали — утонула. Синяки на шее и руках — это, мол, тpyпные пятна. Светловы не поверили. Но чтобы бороться, нужны были связи, деньги, силы. У них не было ничего.
После похорон по деревне пополз шёпот. Будто одна старушка видела, как Аришка садилась на квадроцикл с «какими-то ребятами». Но слухи эти быстро замяли, а старушка вскоре и вовсе отперелась: «Померещилось, мол».
Через год после трагедии Вера слегла. По ночам Артём слышал, как жена шепчет что-то в темноте. Сначала думал — с дочкой разговаривает. Прислушался — и кровь застыла в жилах. Вера не умоляла, не плакала. Она горячо, исступлённо, с какой-то древней, языческой силой в голосе призывала кару небесную. Она требовала возмездия. Она клялась всем святым, что убийцы не уйдут от расплаты. Её слова были не молитвой, а заклинанием, вбиваемым в самую твердь небесную.
Прошло три года. Выпускник медицинского института Павел Воронов, тот самый Пашка, решил навестить места своего детства. Для компании взял друга, Алихана, старшего сына кузнеца Хакима.
Они не ожидали, что запустение зайдёт так далеко. С одной стороны улицы — ветхие, покосившиеся избёнки, с другой — тот самый высоченный забор, но теперь облезлый и пыльный, будто и ему не удалось противостоять всеобщему упадку. Павел нёс с собой подарок для Аришки — любительский микроскоп. Как сейчас помнил её восторг, когда она разглядывала через самодельную линзу крылышко стрекозы.
Дверь в дом Светловых была не заперта. Постучав, они вошли. В полумраке на кровати лежал Артём. Казалось, он спал.
— Живой? — Павел кивнул Алихану: «Воды». Сам наклонился над стариком: — Артём Игнатьевич? Это я, Павел Воронов. Проснитесь.
Веки старика дрогнули. Он посмотрел мутными, слезящимися глазами.
— Зачем? — прошелестел он.
— Вы меня узнаёте? Пашка я.
— Почти не вижу… Кто ты? Ангел? За мной?
— Нет, я Павел. Воронов. Мы жили напротив.
— А… Павлик… — губы старика дрогнули в подобии улыбки. — Взрослый… А я один. Зимины заходят… проведать, не помер ли.
— Вам надо в больницу. Я врач, помогу.
— Никуда я не поеду. Моё место тут. С женой… и с дочкой.
Павел онемел.
— Разве… они?..
— Аришку убили, — старик сделал усилие, чтобы говорить. — Вера… через три года умерла. Перед смертью заговаривалась… Но отомстила… да, отомстила им…
Силы оставили его. Павел быстро открыл свой чемоданчик, достал шприц, сделал укол. Алихан смотрел с восхищением.
— Это поддержит его, — Павел накрыл старика пледом. — Пойдём к соседям. Я должен всё узнать.
Надежда Зимина увидела из окна, как парни зашли к Светлову. Увидев, что они идут к ним, растолкала мужа, Максима, любившего подремать после обеда.
— Вставай, гости!
— Какие гости? — тот выпучил глаза.
— Есть кто дома? — раздалось в сенях.
— Никого нет! — крикнула Надежда, но было поздно. Увидев Алихана, она вся вспыхнула и расцвела: — Батюшки! Да ты ли это, Хакимов сын? Какими судьбами?
За чаем с прошлогодним вареньем Зимины выложили всю историю. Про Плотвинского, про исчезновение, про унизительную сцену у ворот, про то, как Дрокалов нашёл тело.
— И что, убийцу нашли? Неужели сам Плотвинский? — не выдержал Павел.
— Не совсем, — Надежда сделала драматическую паузу. — Сначала он делал вид, что помогает. А потом… потом мы узнали, что его племянники, те самые «гости», признались ему в тот же вечер. Сказали, что это вышло случайно, заигрались. А он… он всё замёл. Деньги, угрозы, подтасованные экспертизы. Всем заткнули рты.
— А как же правда всплыла? — не отрываясь, смотрел на неё Алихан.
— Дела у Плотвинского пошли прахом. Всё сыпалось одно за другим. Сын его влип в грандиозный скандал, бизнес рухнул. Говорят, он стал затворником, боялся чего-то. А потом… потом он приполз к Вере. Рассказывали, что он обратился к каким-то экстрасенсам, и те сказали ему, что всё это — кара за грех, и пока он не получит прощения у той, кого обидел, всё будет только хуже. Он пришёл ночью, как вор, вымаливал прощение, сулил деньги. Каялся в том, что покрывал убийц.
— И она простила? — выдохнул Алихан.
— Кто его знает, — Надежда отвела глаза. — Вера-то уже почти в ином мире была… Но… до своего дома Плотвинский не дошёл. Его нашли утром. В сердце торчала стрела от арбалета.
Павел вспомнил Дрокола, его арбалет.
— Так это дядя Ваня?!
— Предположения, — вздохнул Максим. — При обыске у него ничего не нашли. Грибники видели в лесу какого-то незнакомца. Может, киллер, может, ещё кто.
— Это было Возмездие, — суеверно понизила голос Надежда. — Само нашло его.
— Нет, — возразил Павел. — Где большие деньги, там и смерть ходит рядом. Просто правила игры.
— Нет, — упрямо покачала головой Надежда. — Это было Оно. То самое, о котором Вера молила. Возмездие.
Парни допили чай, взяли у Зиминых немного еды для Артёма и собрались уходить.
— Алихан, — окликнула его на пороге Надежда. — Мы, наверное, больше не увидимся. Передай отцу… передай ему низкий поклон и… что я помню. Ладно?
— Ладно, — кивнул тот.
Передать он, конечно, забыл. Но Надежда этого никогда не узнает. Она стояла на крыльце, глядя им вслед, и улыбалась в надвигающиеся сумерки, уверенная, что где-то там далёкий Хаким тоже иногда вспоминает о ней и о той жизни, что осталась за высоким, ржавеющим забором прошлого.