Холодный осенний ливень барабанил по потрепанной крыше моего «Жигулёнка» с такой яростью, будто хотел проломить металл и смыть меня вместе с горем в мокрые потоки асфальта. Каждая капля была как стук молотка по наковальне моей судьбы, безжалостно и гулко. Я только что вырвалась из стерильного, пахнущего смертельным страхом больничного ада, где усталый врач с потухшим взглядом в очередной раз, словно вынося приговор, отказался делать маме операцию. Сумма, которую он назвал, была не просто неподъёмной. Она была насмешкой, циничным указанием на моё место в жизни — в грязи, у подножия тех, для кого такие цифры были лишь мелочью на развлечения.
За год изнурительной борьбы с болезнью мамы я перестала быть собой. Я стала тенью, изможденным созданием с тремя работами, тонущим в долгах и кредитах, которые уже перестали давать. Безысходность стала моим постоянным спутником, ее вкус — привкус ржавого железа на языке, который не оттирался ни едой, ни слезами.
Именно в эту минуту абсолютной пустоты, когда я, рыдая, почти уткнулась в руль, зазвонил телефон. Тётя Люда, вездесущая и настойчивая, как моль, нашла свою жертву. Ее голос, шипящий и деловитый, резанул слух.
— Слушай сюда, Анька, не реви! — приказала она, не дав мне и слова вымолвить. — Я тебе спасательный круг кидаю. Лови! Семья Орловых. Состояние — небо и земля по сравнению с нашим муравейником. А у них сын… Ну, инвалид. После жуткой аварии. Не ходит, почти не говорит. Ищут ему сиделку. Молодую, крепкую, приятной наружности. Но не просто сиделку… Жену. Формально, конечно. Для статуса, для ухода, чтобы свои были. Они щедро оплатят. Очень, очень щедро. Подумай.
Это пахло не сделкой. Это пахло продажей души. Но дьявол, предлагавший её, держал на ладони жизнь моей матери. А что предлагала мне так называемая честная жизнь? Нищету, унижения и одинокие, бедные похороны самой родной мне души.
Неделю я металась в сомнениях, но страх потерять маму перевесил всё. И вот я уже стою в центре гостиной их особняка, чувствуя себя букашкой на отполированном мраморном полу. Воздух был холодным и стерильным, пахнул деньгами и бездушием. Мраморные колонны, хрустальные люстры, ослепляющие блеском, портреты строгих, надменных предков, чьи глаза, казалось, сверлили меня, оценивая мую дешевизну. А в центре этой ледяной роскоши, у огромного окна, за которым бушевал тот самый дождь, сидел он. Артём Орлов.
Он был прикован к инвалидному креслу, и его тело, даже через одежду, выглядело худым и беспомощным. Но лицо… Лицо было поразительно красивым — четкие скулы, густые брови, темные волосы. Но оно было абсолютно бесстрастным, как у античной статуи. Его взгляд, пустой и стеклянный, был устремлен в парк, на промокшие под дождем деревья, но казалось, он не видел ничего, находясь где-то далеко в глубинах собственного сознания или его отсутствия.
Его отец, Пётр Николаевич, седовласый исполин в идеально сидящем костюме, оценил меня одним беглым, но пронизывающим взглядом. Я почувствовала себя товаром на аукционе.
— Условия, я полагаю, вам ясны? — его голос был ровным, низким и холодным, как сталь. — Вы выходите за моего сына замуж. Юридически. Ухаживаете за ним, находитесь рядом, обеспечиваете комфорт. Никаких интимных или супружеских обязательств, кроме внешних атрибутов. Вы — компаньонка и медсестра, облаченная в юридический статус жены. Через год — очень солидная сумма на вашем счету и полная свобода. Месяц — испытательный срок. Не пройдете — получите компенсацию за месяц и уходите.
Я лишь кивнула, сжав руки в кулаки так, что ногти впились в ладони. Я смотрела на Артёма, пытаясь найти в его глазах хоть искру, отклик. Но ничего. Казалось, он был всего лишь дорогой, живой куклой, частью интерьера.
Свадьба была тихой, безрадостной и похожей на плохой спектакль. Меня переселили в просторную, но бездушную комнату, смежную с его апартаментами. Моя жизнь превратилась в монотонную, выматывающую рутину: кормление с ложечки, унизительные гигиенические процедуры, молчаливые прогулки по парку, чтение книг вслух неподвижному, безразличному мужу. Он редко подавал признаки жизни: тихо стонал во сне, иногда его палец непроизвольно дёргался. Я привыкла к его молчанию, к его пустому взгляду. Мне стало безумно жаль его, этого молодого, красивого мужчину, запертого в безжизненной оболочке. Я начала говорить с ним, делиться своими страхами, болью за маму, как с дневником, который никогда не ответит.
Но спустя месяц что-то пошло не так. Реальность начала давать трещины.
Как-то раз, разнося ужин, я зацепилась каблуком за край роскошного персидского ковра и, потеряв равновествие, едва не шлепнулась на пол. И из груди Артёма вырвался не просто привычный стон, а отчётливый, короткий, почти человеческий выдох, полный неподдельного испуга. Я замерла, уставившись на него. Его лицо оставалось каменным. Показалось, — убедила я себя, с трудом отдышавшись.
На следующее утро я не смогла найти свою любимую заколку, единственную яркую вещицу в этом царстве скуки. Перерыла всю комнату. Вечером, укладывая Артёма спать, я увидела её. Она лежала на его прикроватной тумбе, с той стороны, куда я никогда не подходила. Аккуратно, будто её туда бережно положили. Я списала это на собственную усталую забывчивость.
Потом была книга. Я читала ему «Вишневый сад», и мне срочно позвонили из больницы по поводу маминых анализов. Я, чтобы не мять страницы, сунула книгу в ящик его стола. Наутро книга лежала на столике для завтрака, раскрытая на той самой странице, где я остановилась, но заложенная изящным каменным брелоком в виде ящерицы, которого я раньше никогда не видела. Рука у меня задрожала. Это уже не могло быть случайностью.
Тогда я начала свою маленькую, тихую войну. Я стала наблюдать. Притворялась, что уснула в кресле, бросала вещи в определенных местах, говорила в пустоту вещи, которые мог проверить только он, если бы слышал и понимал.
— Мне кажется, в парке за старым дубом должны расти прекрасные пионы, — сказала я однажды, разминая его одеревеневшие пальцы. На самом деле там была лишь заброшенная клумба с бурьяном.
На следующий день его отец за обедом невзначай бросил, разговаривая с садовником: — Кстати, ландшафтному дизайнеру заказали разбить новую клумбу. С пионами. Как раз за старым дубом. Хорошая идея.
Ледяная струя страха и осознания пробежала по моей спине. Это был не вымысел. Это был заговор.
Кульминация наступила глубокой ночью. Мне показалось, что я услышала приглушенный шорох в его комнате. Я сбросила одеяло и босиком, как тень, подкралась к двери, приоткрыв ее на миллиметр. Лунный свет серебристым серпом падал на огромную кровать. Она была пуста.
Сердце ушло в пятки, в горле пересохло. Я уже хотела закричать, поднять на ноги весь дом, но тут услышала едва уловимый скрежет — из кабинета его отца. Я, затаив дыхание, прокралась по холодному полу туда, как мышь.
В полуоткрытую тяжелую дубовую дверь я увидела его. Артём. Он СТОЯЛ у массивного стола, опираясь на него белыми от напряжения руками. Спина его была голой, мускулы играли под кожей, по ней катились крупные капли пота. Он что-то яростно, отчаянно и беззвучно шептал, уставившись на разложенные перед ним документы. Это был совсем другой человек. Не овощ, не беспомощный инвалид, а собранный, полный ярости, боли и невероятной концентрации зверь, попавший в капкан.
Я невольно отшатнулась, и старый паркет подо мной жалобно скрипнул.
Он замолк. Замер. Медленно, с нечеловеческим усилием, будто преодолевая чудовищную боль, он обернулся. Его глаза в лунном свете блестели не пустотой, а холодным, животным ужасом и полным, леденящим осознанием происходящего. Мы замерли, вглядываясь друг в друга сквозь полумрак. Он понимал, что пойман. Я понимала, что видела то, за что мне могут не заплатить. А могут и сделать настоящей, тихо скончавшейся вдовой, с которой легко рассчитаться.
Он сделал шаг ко мне, пошатнувшись, и схватился за спинку кресла. Его лицо исказилось не болью, а отчаянной, титанической борьбой с собственным телом.
— Мо-лчи… — его голос был хриплым, сдавленным, ржавым, непривычным к речи. Это было не просьбой. Это был приказ, полный такой первобытной, немой угрозы, что мне стало физически холодно, будто меня окунули в ледяную воду.
В ту же секунду сзади на меня упала огромная тень. Я обернулась, сердце готово было выпрыгнуть из груди. В дверном проёме стоял его отец, мой «свекр». В бархатном халате, с идеально зачесанными седыми волосами, с лицом, не выражавшим ни капли удивления, лишь усталую суровость. В его руке был не пистолет, не нож. Он сжимал толстую, потрепанную папку с бумагами. И это было страшнее любого оружия.
— Кажется, наша маленькая птичка вылетела из клетки и увидела то, чего видеть не должна была, — произнёс он абсолютно спокойно, почти буднично. — Войди, Аня. Давай поговорим. Как взрослые люди.
Я стояла, вжавшись в косяк двери, не в силах пошевелиться, с абсолютной ясностью понимая, что зашла в чужую игру гораздо дальше, чем могла себе представить, соглашаясь на эту сделку. И что обратного пути теперь нет. Совсем.
Я вошла в кабинет. Ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле, отдаваясь глухим стуком в висках. Пётр Николаевич прошёл к столу, молча указал мне на кожаное кресло. Его сын, всё ещё стоявший и тяжело дышавший, с невероятным, видимым усилием опустился в кресло напротив. Каждый мускул на его лице дёргался от боли и напряжения. Театр масок окончился. Занавес упал, открыв уродливую правду.
Пётр Николаевич отодвинул злополучную папку. — Сядь, Аня. Не бойся. Никто тебя не убьёт и не запрёт в подвал, — он усмехнулся, но в его глазах не было ни капли веселья, лишь тяжелая усталость. — Это не дешевый триллер. Наши проблемы гораздо прозаичнее, сложнее и опаснее.
Я молча опустилась на край кресла, не сводя с него испуганных глаз.
— Мой сын, — Пётр Николаевич кивнул в сторону Артёма, — не совсем тот, за кого мы его выдали. Авария была. И травмы — самые настоящие, тяжелейшие. Но его главная травма — не позвоночник. Не ноги. А вот тут, — он ткнул пальцем в висок. — И кое-кто ещё.
Он достал из папки фотографию и бросил её на стол передо мной. На снимке был Артём, каким я его никогда не видела — загорелый, улыбающийся до глаз, счастливый, обнимающий хрупкую темноволосую девушку с бездонными глазами.
— Лика. Его невеста. Его любовь. Именно она была за рулём в той роковой аварии. Она погибла на месте. А Артём выжил. Чудом. Но выжил, чтобы столкнуться с другим, более страшным кошмаром.
Он сделал паузу, давая мне впитать этот удар.
— Отец Лики, мой бывший компаньон и теперь мой заклятый враг, Владимир Крутов, уверен, что за рулём был Артём. Что это он виноват в смерти его дочери. Его месть… она не знает границ. Он развязал против нас тотальную корпоративную войну. Он пытается отнять всё: бизнес, репутацию, состояние. Но ему мало этого. Ему нужна кровь. Он свято верит, что Артём притворяется калекой, чтобы избежать наказания. И если он хоть на секунду заподозрит, что Артём действительно выздоравливает… — Пётр Николаевич провёл рукой по лицу, и в этом жесте была вся мировая скорбь. — Он убьёт его. Без тени сомнения. Наёмный киллер в его устах — не метафора, а констатация факта.
Я смотрела то на отца, то на сына. Артём упрямо смотрел в темное окно, сжав кулаки так, что, казалось, кости вот-вот треснут. Его ненависть, его боль и его абсолютная беспомощность были почти осязаемы, витая в воздухе густым, удушающим туманом.
— Зачем тогда я? — выдохнула я, и голос мой прозвучал как скрип ржавой двери. — Жена… Зачем этот весь этот цирк?
— Во-первых, статус. Жена-сиделка вызывает куда меньше вопросов и пересудов, чем нанятый персонал, в котором Крутов обязательно попытается найти своего человека, своего шпиона. Во-вторых, — он тяжко вздохнул, — нужно было отвлечь внимание. Слухи о его возможном выздоровлении уже начали ползти. Свадьба, молоденькая, ничего не значащая жена из простой, не связанной с нашим миром семьи — это идеальная ширма, блестящий отвлекающий маневр. Все будут следить за тобой, за нашей «романтической историей», а не за ним.
В комнате повисла гробовая тишина, нарушаемая лишь тяжелым дыханием Артёма. Всё, что я считала своим унижением, своей великой жертвой во имя матери, оказалось мелкой, ничтожной пешкой в чудовищно большой и опасной игре.
— Вы использовали меня, — прошептала я, и в голосе послышались слезы предательства. — Я рисковала, даже не зная, чего именно!
— Мы спасали тебе мать, — холодно, без колебаний парировал Пётр Николаевич. — И продолжаем это делать. Оплата лучших врачей, срочная операция, дорогостоящая реабилитация — всё это и есть твоя зарплата. Расплата. За молчание. За то, что ты останешься здесь и будешь играть свою роль до конца. Теперь ты в курсе. И теперь, — он посмотрел на меня прямо, и его взгляд стал стальным, — твоя жизнь, Аня, зависит от того, насколько убедительно ты сможешь врать. Отныне и до самого конца.
Артём вдруг резко, рывком повернул голову. Его глаза, полные невыносимой боли, ярости и какого-то дикого отчаяния, упёрлись в меня. — У…бье…шь, — с нечеловеческим, душераздирающим усилием выдавил он, обращаясь уже ко мне. — Ес…ли сдо…л…жишь. По…ни…ма…ешь?
Я поняла. Абсолютно, совершенно, насквозь поняла. Я продала себя не богатым чудакам. Я попала в самое пекло войны, где ставкой были жизни. И мой муж, чье тело было сломано, но чей дух оказался крепче стали, был главной мишенью в этой войне.
Я медленно, с трудом кивнула. Детский страх сменился леденящей душу, почти что инопланетной ясностью. Безысходность никуда не делась. Она просто сменила свою форму. Теперь это была не ловушка отчаяния, а ловушка страха, долга и странной, болезненной солидарности.
— Я никому не скажу, — тихо, но очень четко, почти твердо произнесла я. — Но с этого момента я хочу знать всё. Каждый ваш шаг. Каждую угрозу. Каждый план. Я уже по уши в этом. Значит, до самого конца.
Пётр Николаевич смерил меня долгим, испытующим взглядом и после паузы кивнул. Артём, выдохнув, откинулся на спинку кресла, закрыв глаза. Его рука, лежавшая на подлокотнике, непроизвольно, мелко задрожала.
Я молча подошла, взяла сброшенное на пол мягкое одеяло и накрыла его остывающие, беспомощные ноги. По старой, уже привычной привычке сиделки. Но теперь это был уже не просто жест ухода. Это был жест. Жест союзницы. Пленницы, запертой в золотой клетке с ранеными тиграми, но больше не слепой и не одинокой.
Игра на выживание только начиналась.
Прошёл год. Целый год, прожитый в атмосфере тотальной лжи, паранойи и бесконечного, вытягивающего все соки напряжения. Я научилась жить на двух раздельных уровнях, как актер, играющий две роли одновременно. Для прислуги, редких, допущенных в дом гостей и возможных агентов Крутова я была преданной, немного уставшей от забот молодой женой, целиком поглощенной уходом за тяжелобольным супругом. Для Петра Николаевича и Артёма я стала своим человеком — стратегом, доверенным лицом, единственным существом, которое могло без опаски входить в их святая святых, в их боль и их страшные тайны.
Артём медленно, мучительно, с каменным упорством учился заново владеть своим телом. По ночам, в глухой, надежной звукоизоляции отцовского кабинета, он делал упражнения. Сначала просто стоял, держась за столешницу, потом — первые, невероятные шаги. Каждый шаг давался ему ценой гримасы боли, тихого, сдавленного рычания и ручьев пота. Я стояла на шухере, прислушиваясь к каждому шороху в спящем доме, сердцем замирая от страха, или подставляла свое плечо, когда он вот-вот был готов рухнуть, чувствуя дрожь его muscles и его титаническую волю.
Мы почти не разговаривали. Общались взглядами, жестами, едва заметными кивками. Его ненависть к Крутову была тем адским топливом, что заставляло его двигаться вперед, превозмогая боль. Моей движущей силой была мама. Её операция прошла блестяще, реабилитация подходила к концу. Она была счастлива, считая, что я наконец-то «устроила свою жизнь» с добрым и обеспеченным человеком. Это была самая большая, самая горькая и самая необходимая ложь в моей жизни.
Однажды вечером Пётр Николаевич вошёл в наши апартаменты без стука. Его лицо было серым от усталости, глаза глубоко запавшими. — Он выходит на финишную прямую, — тихо, почти беззвучно сказал он, опускаясь в кресло, будто кости его не держали. — Крутов проиграл несколько крупнейших тендеров, его кредиторы начали давить. Он отчаян. Наш человек только что предупредил: он знает. Знает, что Артём идет на поправку. И решил действовать. Не через бизнес. Через прямое устранение.
Холодный ком страха сдавил мне горло. — Что он планирует?
— Точно не знаем. Но он не станет устраивать показательную стрельбу. Ему нужно, чтобы всё выглядело как несчастный случай. Или… чтобы Артём сам «не выдержал тягот болезни». Врач, который навещал нас полгода назад, его человек. В медицинской карте Артёма есть «нужные» записи о нестабильном психическом состоянии, тяжелой депрессии, суицидальных наклонностях.
Я посмотрела на Артёма. Он сидел в своем кресле, сжав деревянные подлокотники так, что казалось, они вот-вот треснут. Его молчание было оглушительным криком.
— Что мы делаем? — спросила я, и сама удивилась, как мой голос может звучать так ровно и спокойно.
— Ждём. И готовимся, — коротко и мрачно сказал Пётр Николаевич.
Томительное ожидание длилось три дня. На четвертый я заметила, что один из садовников, новенький, слишком уж часто поглядывает на наши окна, делая вид, что подравнивает кусты. Я сообщила об этом Петру Николаевичу. Тот лишь мрачно кивнул — слежка уже была налажена.
Вечером я, как обычно, готовила Артёма ко сну. Помогала ему перебраться с кресла на кровать. Накрывала одеялом. Вдруг его рука — уже сильная, цепкая — схватила моё запястье. Сжала с силой, которой я не ожидала. — Про…сти меня, — хрипло, с надрывом выдохнул он.
Я не успела ничего ответить, ничего понять. В дверь резко постучали. Вошёл Пётр Николаевич с двумя бесшумными, профессиональными охранниками. — Всё по плану, — коротко бросил он.
Они быстрыми, отточенными движениями поменяли Артёма местами со специально изготовленным под его сложение муляжом и уложили его в постель. Настоящего Артёма унесли через потайной ход в кабинет. Я осталась одна в огромной, полутемной комнате с чучелом в постели. Мне принесли ужин. Я должна была есть, читать книгу, делать вид, что всё абсолютно нормально.
Сердце колотилось с такой бешеной силой, что я слышала его стук в висках, он заглушал все другие звуки. Я ждала. Часы пробили полночь. В доме воцарилась мертвая, зловещая тишина.
И тогда я услышала едва заметный, почти призрачный скрип — не из коридора, а с балкона. Мы были на втором этаже. Я замерла, перестав дышать. Стеклянная дверь на балкон была зашторена, но не заперта на ключ. Так было уговорено.
Дверь бесшумно, на миллиметр, отъехала. В щель между тяжелыми портьерами протиснулась темная, гибкая тень. Тот самый «садовник». В одной руке у него был небольшой, с тонкой иглой шприц, в другой — темная тряпка. Он скользнул к кровати, замер над «спящим» Артёмом, его глаза блестели в полумраке. Я видела его профиль в лунном свете — сосредоточенный, холодный, безжалостный.
Он поднес тряпку ко рту муляжа, чтобы заглушить возможный звук, и резко, точно воткнул шприц в руку.
И в ту же секунду свет в спальне вспыхнул ослепительным, яростным пламенем.
Он ахнул, ослепленный, и отпрянул. Из-за ширмы вышли Пётр Николаевич и охранники. Я вскочила с кресла, сердце бешено колотясь, готовое вырваться на свободу.
— Руки за голову! Не двигаться! — скомандовал старший охранник, его оружие было направлено на убийцу.
Киллер замер. Он посмотрел на шприц в своей руке, потом на нас, и его лицо исказилось не страхом, а странной, циничной усмешкой обреченного. Он резким, отточенным движением поднес шприц к своей собственной шее.
Раздался глухой, мягкий хлопок. Охранник выбил шприз точным выстрелом из травматического пистолета. Мужчина рухнул на колени, завывая от боли и ярости.
Всё было кончено. Тигр попал в капкан.
Спустя месяц мир перевернулся. Всё было иначе. Крутова арестовали по целому букету статей — от промышленного шпионажа и вымогательства до организации покушения на убийство. Его империя лжи и мести рухнула, рассыпалась в прах.
Я снова стояла в той самой гостиной, где год назад заключила свою сделку с дьяволом. Теперь здесь было светлее, воздух казался не таким спертым. На столе лежал один-единственный документ — заявление о расторжении брака. И рядом с ним — чек. На ту самую, когда-то оговоренную сумму. Даже больше.
Пётр Николаевич смотрел на меня не холодным взглядом хозяина жизни, а усталым, постаревшим взглядом человека, который остался в неоплатном долгу. — Ты спасла ему жизнь, Аня. Не только тогда, в ту ночь. Ты вернула ему желание бороться, жить. Мы оба в неоплатном долгу перед тобой. Останься. Имя, положение, деньги… Всё это может быть по-настоящему твоим. Мы можем попробовать начать всё с чистого листа.
Я посмотрела на Артёма. Он стоял у камина, опираясь на трость, но уже прямо. Он всё ещё хромал, говорил медленно и с паузами, но в его глазах больше не было пустоты или животного ужаса. Там была бесконечная, тяжелая благодарность. И что-то ещё, более сложное и глубокое, на что у меня не было сил ответить.
— Нет, — тихо, но очень твердо сказала я. — Я согласилась на эту сделку только ради одной цели — спасти маму. Я выполнила свою часть договора. Вы заплатили сполна. Мы квиты. Я не продаюсь дважды.
Я взяла со стола чек. Моя рука не дрогнула. Это была не плата за год моей жизни. Это была плата за будущее моей мамы. А мое собственное, настоящее будущее я должна была построить сама. Честно. Без масок, без золотых клеток и чужих войн.
Я повернулась и пошла к выходу. Мои шаги гулко, как удары сердца, отдавались в торжественной тишине огромного, опостылевшего мне дома.
— Аня! — окликнул меня хриплый, но уже гораздо более четкий голос.
Я обернулась на пороге. Артём смотрел на меня, и в его глазах не было ни капли прежней надменности или отчаяния. Только глубочайшее, бездонное уважение.
— Спа…сибо тебе. За… всё.
Я просто кивнула. Слабо улыбнулась. И вышла за дверь, захлопнув ее за собой.
На улице падал лёгкий, пушистый снег. Первый снег этой зимы. Он был чистым, девственным, холодным. Я вдохнула полной, свободной грудью. Воздух больше не пахёл страхом, ложью и болью. Он пах свободой. Я была никем. У меня не было ни работы, ни плана, ни крыши над головой. Но у меня была жизнь. Моя собственная, выстраданная, вырванная из пасти дьявола жизнь. И это было главным. Единственным. Моим.