Впереди, в свете фар, возникло пятно. Небольшое, смутное. Игнат сбавил ход. Фигура. Женщина. Одинокая фигура в кромешной тьме, вдали от любого жилья, от любого намека на пристанище.
— Ну вот, – с досадой мелькнула усталая мысль, от которой во рту остался горький привкус. – Работает. И место глухое, ни огонька, ни души. Совсем никого.
Он уже было собрался проехать мимо, отвести взгляд, сделать вид, что не заметил, как глаза его, привыкшие к темноте, уловили странную, выбивающуюся из привычной картины деталь. Женщина не делала привлекающих жестов, не подходила к краю дороги, не пыталась остановить. Она стояла неподвижно, чуть сгорбившись, прижимала к груди что-то бесформенное, темное. Не разобрать в темноте. Не сумку. Что-то другое, большее по размеру и, казалось, более хрупкое. У Игната в груди екнуло, где-то глубоко, под усталостью и равнодушием. Инстинкт, выработанный за тысячи ночных рейсов, шептал тихо, но настойчиво:
— Здесь что-то не то… Совсем не то. Лучше ехать дальше. Лучше не видеть.
Игнат давно уже перестал считать километры, они сливались в монотонный гул покрышек, в мерное покачивание кабины, в бесконечную ленту асфальта. Здесь он был своим, ему нравилась эта ночная тишина дорог, дневной шум спешащих авто оставался где-то далеко позади. Дорога была его домом, его храмом, его кельей. Всякое было в дороге. Встречал разных людей. Не раз грозила опасность, не раз протягивал руку помощи. Вот и сейчас что-то сдавило в груди, знакомое чувство, смесь страха и долга.
А тут эта женщина у дороги… Проехав метров сто, он резко, почти против своей воли, затормозил. Грузовик вздрогнул и замер.
— Дурак, ты, Игнат, – сурово ругнул себя мысленно. – Мало ли что. Мало ли кто ночью по дорогам шатается. Береженого – Бог бережет. Езжай своей дорогой.
Он заглушил двигатель, и в наступившей тишине зазвенело в ушах, оглушительной и непривычной. Вылез из кабины, потянулся, окидывая взглядом темноту, вглядываясь в глушь. Ни души. Только шелест придорожной травы да далекий, призрачный гул другого грузовика, теряющийся за горизонтом, словно эхо из другого мира.
Женщина, увидев его, рванулась с места и быстро, почти бегом, засеменила к нему, путаясь в длинной, темной одежде. В тусклом свете габаритных огней он наконец разглядел молодое, бледное как полотно лицо с огромными, полными немого ужаса глазами. Они казались бездонными.
— Помогите, пожалуйста, увезите нас отсюда поскорее! — Голос у нее был сдавленный, хриплый от волнения, от безысходности, от страха.
— Вас? Это кого? Не одна что ли? — удивился Игнат, оглядываясь вокруг. Никого.
В ответ она молча, с нежностью, которую не могла скрыть дрожь в руках, развернула уголок плотного свертка. В старом, потертом одеяльце, прикрытый краешком, безмятежно спал младенец. Его крошечное личико было спокойным вопреки всему, что происходило вокруг.
Сердце Игната сжалось, будто тисками. Все сомнения отступили.
— От мужа, что ли, сбежала? Ты здесь откуда взялась, одна на дороге, с малышом? — спросил он, уже мягче, голос потерял свою привычную суровость.
Женщина лишь снова, с безмолвной мольбой, посмотрела на него, и в этом взгляде была такая пропасть, что Игнат почувствовал холодок по спине: — Пожалуйста, поскорее! Увезите нас.
Больше расспрашивать не стал. Помог ей забраться в высокую, неудобную кабину, бережно, как хрустальную вазу, подал ей драгоценный сверток. Захлопнул тяжелую дверь, вновь уселся за руль, чувствуя, как привычный мир его кабины наполнился чужим страданием.
— Куда тебя подвести? — спросил он, переводя передачу, и фура с громким вздохом тронулась с места.
Незнакомка нахмурилась, сжалась в комок, словно пытаясь стать меньше, незаметнее. — Не знаю… Я сейчас решу. Только можно поскорее? Пожалуйста, только вперед.
Фура плавно тронулась, мягко покачиваясь на неровностях, и вновь поплыла вперед, рассекая светом фар ночную тьму, словно корабль по черному океану. В кабине пахло кофе, дымом и дорогой. Игнат украдкой посматривал на попутчицу. Сидит, прижавшись к двери, вся напряжена, как струна, готовая лопнуть, и не выпускает ребенка из рук, будто тот — ее единственная связь с реальностью. Видно, что не из тех, кто торчит у трассы. Одежда хорошая, дорогая, но мятая, а на туфлях — налипшая земля и хвоя. Через лес пробиралась, ясно дело. Долго шла.
— А ты случайно не из ЭТИХ? — не выдержал Игнат, нарушая тягостное молчание. — А то, кто тебя знает, мало ли что… Бывает всякое.
— Нет, — резко, почти с вызовом, ответила она. — Не из этих. Не с трассы. Я не такая.
— Звать-то тебя как? Как ребенка?
— Лучше вам не знать… Правда, лучше.
Помолчали. Ребенок во сне посапывал, его ровное дыхание было единственным мирным звуком в этой тревожной ночи. Игнат снова почувствовал укол острой, щемящей жалости. Он протянул руку, достал из-за сиденья свой старенький, помятый термос.
— Слушай, у меня чай есть, горячий, сладкий. Колбаса нарезана, хлеб тоже там. Перекусить хотел. Дотянешься, поешь. Согреешься. Вижу, ты вся замерзла.
Она посмотрела на него, и в ее глазах, помимо страха, мелькнуло что-то похожее на стыд, на унижение от необходимости принимать подачку.
— Спасибо, — тихо, едва слышно, сказала она.
Ела она медленно, словно через силу, откусывая маленькие кусочки, но Игнат видел по ее осунувшемуся лицу, что она голодна, очень голодна.
Потом попросила, смущаясь, опустив глаза:
— Можно, Вы не будете смотреть? Ребенка покормить нужно.
Игнат молча кивнул и уставился в дорогу, в белую полосу света, давая ей немного уединения, немного личного пространства в тесной, пропахшей соляркой кабине.
— Не смотрю. Только, куда тебя подвести-то? Город скоро будет. Тебя поблизости высадить? — снова спросил он, когда она закончила, и в кабине снова воцарилась тишина.
— Подальше отсюда… — был все тот же безнадежный, усталый ответ. — Куда-нибудь подальше.
— Я до Нижнего еду. По пути? — он замолчал, подбирая слова, боясь спугнуть. — Слушай, может, тебе помощь какая нужна? Не только дорогой. Родные есть? Может, к кому тебя отвезти? К родителям, что ли? Чтобы знали, что ты жива, здорова.
Она горько, беззвучно усмехнулась, и этот звук был полон такой леденящей тоски, такой безысходности, что Игнату стало физически не по себе.
— Родителей нет. Я сирота. Выросла в детском доме. Подруги в городе есть… Но все они хорошо знакомы с моим мужем. Одна работает с ним в одном здании. И вторую тоже хорошо знает. И я не могу рисковать. Не могу. Он же сказал, что квартиру продал. Значит, у меня теперь ничего нет… Ничего. Только я, Степа… и этот ужас. Даже денег нет. Ни копейки. Ни одной.
— Так… — протянул Игнат, и в его голове, привыкшей к простым, житейским заботам, начала медленно, как пазл, складываться мрачная, пугающая картина. — Ладно. Рассказывай, что случилось. Раз уж начала. Выговоришься — может, легче станет. А я послушаю.
Она долго молчала, глядя в темное стекло, в котором отражалось ее измученное, бледное лицо, искаженное гримасой непрожитых слез. И вдруг, словно плотина прорвалась, тихо и безнадежно, прорвалось.
— Я детдомовская. Родителей не помню. Я вообще детство свое не помню, будто его и не было. Мне нянечка из детского дома, добрая такая, пожилая уже, рассказывала, что появилась на пороге, никто и не понял, откуда взялась. Года три, наверное, было. Ни документов, ничего…
Стояла у крыльца, молчала, в тоненьком платьице. Позже увидели на одежде метку – Женя Н. Так и стали звать, Женечкой. Искали, кто я такая, откуда. На запросы ничего подходящего в ответах не было. Никто не заявлял, не искал.
Так и росла в детском доме. Потом выучилась на секретаря. Подруга помогла устроиться в одну фирму, небольшую, но солидную. Так я познакомилась с Михаилом. Директором. Он был старше, увереннее. Влюбилась без памяти. Он был таким… ярким. Ослепительным. Ухаживал, цветы, рестораны. Говорил, что я – настоящая красавица, что я одна такая. Для меня, девочки из детдома, не видевшей в жизни ни капли настоящей ласки, это было как сказка, как сон.
Мы поженились. Все было хорошо, казалось, что так будет всегда. А потом… он в последнее время стал сам не свой. Поздно приходил. И какой-то взъерошенный, отчужденный, закрытый. Ничего не рассказывал. Я думала, любовница. Ревновала, плакала в подушку. Тогда только малыш появился, сил не было ни на что.
Набралась смелости, решила проследить. Пришла с коляской к офису, встала неподалеку, за углом. Так, чтобы вход видеть, но меня не заметили. Меня увидел его коллега, знакомый, в разговоре намекнул, что Миша сюрприз мне готовит, большой сюрприз. Я успокоилась, даже обрадовалась, почувствовала себя виноватой за свои подозрения.
И правда, он вечером вдруг заговорил про нашу старую мечту — перебраться за город, в коттедж. Свой дом. Чтобы ребенку лучше было, воздух чистый, природа. Я так обрадовалась, так поверила…
Она замолчала, сглотнув комок в горле, глядя на спящего ребенка, на его ресницы, трепетавшие во сне.
— Помню, он какую-то бумагу мне протянул, попросил подписать. Мол, дом на меня оформляет, сюрприз такой, чтобы я была уверена в завтрашнем дне. Я от счастья, от глупости своей, даже читать не стала, подписала, не глядя, в самом низу. Поставила свою закорючку.
А через неделю он заявил, твердо и безапелляционно:
— Собирай вещи. Ключи от дома сегодня получим. Не терпится переехать. Бери только самое необходимое. Остальное потом привезем. Найму бригаду, упакуют и перевезут. Не беспокойся.
Я собрала детские вещички, свои, самое необходимое, пару игрушек для Степы. Он за нами заехал после работы. Видно было, что нервничает, руки дрожали, когда ключи в замок вставлял. Я подумала — от радости, волнуется, как я.
— Поехали, — сказал он, и голос у него был какой-то сдавленный, чужой. И опять я подумала, что он просто устал после тяжелого рабочего дня. Мне бы тогда хорошо подумать, присмотреться, все не так бы было… Совсем иначе.
Ехали мы долго. Свет дня постепенно угасал, сменяясь вечерними сумерками, а затем и густой, непроглядной ночью. Город остался далеко позади, его огни растворились в чернильной темноте. Миша свернул с трассы на узкую, разбитую дорогу, куда-то вглубь леса, в самую чащу. Фары выхватывали из тьмы стволы сосен, будто черные частоколы, преграждающие путь назад.
Я дивилась, что в такую глушь едем. Коттеджи обычно поблизости к городу строят, чтоб удобно было. Тогда меня начало охватывать смутное, но нарастающее беспокойство. Сердце забилось тревожно.
— Миш, а почему так далеко? И дорога ужасная… лес кругом, самая глушь, ни одного фонаря… — спросила я мужа, стараясь, чтобы голос не дрожал.
— Зато природа, тишина, — отрезал он, не глядя на меня, впиваясь взглядом в дорогу. — Скоро приедем. Успокойся.
Наконец, впереди, за деревьями, мелькнули огни, неяркие, приглушенные. Мы подъехали к высокому, глухому забору из темного, почти черного дерева, увенчанному козырьками с колючей проволокой, блеснувшей в свете фар. Ворота были металлические, массивные, как в крепости. Миша посигналил, и через минуту калитка открылась, пропуская нас во двор, похожий на тюремный.
Нас встретил низкорослый, коренастый мужчина с недобрым, обветренным лицом и маленькими, блестящими глазками-бусинками. Он молча кивнул Мише, посмотрел на меня оценивающим, холодным взглядом, скользнул по ребенку. Двор был большим, мощеным булыжником. В дальнем углу, на толстых цепях, лежали, положив морды на лапы, две огромные, злые на вид собаки. Они не лаяли, лишь тихо, угрожающе заурчали, провожая новых людей горящими в темноте глазами.
Сам коттедж был двухэтажным, из темного бруса. Он казался мрачным и неприветливым, в нем не было ни уюта, ни тепла. Не таким, в котором мне хотелось бы жить счастливой семейной жизнью. Не таким я представляла свой дом. На окнах первого этажа были решетки, кованые, прочные. Никакого уюта. Все крепкое, но какое-то… чужое. Словно крепость. Или тюрьма.
Пока я с ужасом осматривалась, Миша взял наши сумки из багажника, сказал коротко и жестко: «Иди за мной». Мы вошли в прихожую, а затем в большую, почти пустую гостиную. Воздух был спертым, пах пылью, старым табаком и чем-то еще, тяжелым и неприятным, я не поняла, чем. В центре комнаты, в единственном кресле у холодного, черного камина сидел незнакомый мужчина лет сорока пяти. Он был одет дорого, но небрежно, и его холодный, тяжелый взгляд скользнул по мне, надолго задержался на ребенке, а затем медленно, нехотя перевелся на Мишу. Я поежилась от этого взгляда, мне стало страшно.
— Она? — коротко и властно, без единой лишней ноты, спросил незнакомец.
Миша, не поднимая глаз, глядя в пол, кивнул и глухо, как в склепе, ответил:
— Да… Все как договаривались.
— В расчете.
Мой муж поставил наши сумки на пол, развернулся и быстрыми, торопливыми шагами, не оглядываясь, направился к выходу. Я застыла в оцепенении, не понимая, не веря происходящему. Это был сон, кошмар.
— Миша? — голос мой дрогнул, сорвался на шепот. — Куда ты? Что происходит?
Но он уже был за дверью. Я услышала, как хлопнула калитка, как завелся мотор его машины. Звук удалялся, пока не растворился в ночной тишине. Он уехал. Оставил нас. Навсегда.
Незнакомец медленно, как хищник, поднялся с кресла. На его лице появилась улыбка, кривая, неживая, в которой не было ни капли тепла, ни капли человечности.
— Ну, что ж, Евгения, — сказал он, растягивая слова, и я с ужасом, с ледяным ужасом в каждой клетке осознала, что он знает мое имя. — Мишаня свой долг погасил. Честно. Ты и ребенок будете жить здесь… пока что. А там видно будет. Осваивайся.
Мой мир тогда рухнул в одно мгновение. Все осколки сложились в ужасную картину. Бумага, которую я подписала… Поездка… Этот коттедж… Сумки… Все это было не подарком, не исполнением мечты, а сделкой. Выкупом. Платой. Я поняла это с леденящей душу, абсолютной ясностью. Я и мой ребенок стали вещью, разменной монетой, которой расплатился мой муж. Расплатился и ушел, не оглянувшись ни разу.
Середина рассказа
Игнат слушал, не перебивая. Его большие, мозолистые руки крепко сжимали руль, костяшки побелели. Он смотрел на дорогу, но видел перед собой эту мрачную картину, этот дом-крепость, этого человека с ледяными глазами.
— И как ты… — он с труба выговорил. — Как ты выбралась?
Женя вытерла лицо рукавом, ее плечи перестали дрожать, в голосе появилась странная, отрешенная твердость.
— Меня оставили одну. Тот человек, хозяин, ушел на второй этаж. Тот, что с собаками, остался в прихожей, но он скоро уснул, я слышала его храп. Окна на первом этаже были наглухо закрыты и зарешечены. Но я помнила… Я видела, когда мы заходили, на втором этаже одно окно в санузле было открыто. Оно было маленькое, под самым потолком, но без решетки. Видимо, не подумали, что кто-то полезет.
Она замолчала, вспоминая, и по ее лицу пробежала тень ужаса.
— Я взяла Степку, завернула его в мое пальто, оставила только самое необходимое. Вышла в коридор. Мужик спал в кресле, рядом с ним лежала связка ключей. Я боялась дышать. Прошла на цыпочках мимо него, поднялась на второй этаж. В санузле была маленькая тумбочка. Я подставила ее, забралась, просунула ребенка в это окно, а потом… потом сама полезла. Оно было узкое, я ободрала всю спину и руки… Спуститься было некуда, просто в темноту. Я прыгнула. Упала в какие-то кусты, колючие. Поднялась, схватила Степку и просто побежала. Прямо в лес, в темноту, не разбирая дороги. Просто от того места. Слышала, как сзади залаяли собаки, загорелся свет… Но я не оглядывалась. Бежала, пока были силы. Потом шла. Целый день шла через лес, пока не вышла на эту трассу.
Она закончила и обреченно посмотрела на Игната.
— Теперь вы все знаете. Вы можете высадить нас где угодно. Я понимаю.
Игнат молчал еще несколько долгих минут. Потон глубоко вздохнул, и этот вздох был похож на стон.
— Высадить? — наконец произнес он. — Да ты что, девонька… Куда я тебя высажу? С ребенком на руках, в чем есть, без ничего?
Он резко свернул на следующем съезде с трассы, ведущем к одиноко стоящему придорожному кафе.
— Сначала поешь нормально. Оба. А там… видно будет. Не одна же ты теперь на свете.
Он купил ей горячего супа, котлет с картошкой, молока для ребенка. Смотрел, как она ест, и в его душе что-то переворачивалось. Он вспомнил свою дочь, такую же хрупкую, вспомнил, как берег ее. А эту никто не берег.
Пока они ели, Игнат вышел и сделал несколько звонков. Его голос был тихим, но твердым.
Через час они снова были в пути. Но теперь у Жени на коленях лежал пакет с едой и водой, а для ребенка Игнат купил в кафе пачку памперсов и новую бутылочку.
— Слушай меня, Женя, — сказал Игнат, глядя прямо на дорогу. — У меня сестра в Нижнем живет. Хороший человек. Муж у нее шофер, как я. У них свой дом, небольшая комнатка свободная есть. Поживешь у них немного. Отоспишься, придешь в себя. А там… работу найдешь. Встанешь на ноги. Она уже знает, ждет.
Женя смотрела на него, и слезы, наконец, полились из ее глаз — не горькие, а тихие, облегчающие.
— Почему? — прошептала она. — Почему вы так поступаете? Для вас же одни проблемы…
— Потому что нельзя иначе, — просто ответил Игнат. — И потому что ты смогла выбраться. Значит, должна была. Значит, тебе и твоему сыну нужно жить. По-настоящему жить.
Красивая концовка
Они ехали всю ночь. Игнат молчал, давая ей время на слезы, на тихое успокоение. А с первыми лучами солнца, которые золотили края туч на горизонте, он тихо запел. Старую, давно забытую песню о широкой реке, о вольном ветре и о далеком, но таком близком доме.
Женя слушала, прижавшись щекой к холодному стеклу, и впервые за долгое время почувствовала, как камень на душе начинает понемногу таять. Она смотрела на спящего Степку, на его разметавшиеся по одеялу ручки, и думала, что теперь у него есть шанс. Шанс на другую жизнь. Без страха, без предательства.
А впереди, в розовеющем свете зари, уже виднелись огни большого города. Не того, который она покинула с таким ужасом, а другого. Нового. В котором ее никто не искал. Где ее ждала простая комната в чьем-то добром доме и чашка горячего чая на столе.
Игнат свернул с трассы на городскую улицу. Он посмотрел на Женю и улыбнулся своей редкой, немного смущенной улыбкой.
— Ну, вот и приехали. Домой.
Она кивнула, и в ее глазах, вместо прежнего ужаса, затеплилась крошечная, но настоящая искорка надежды. Она взяла своего сына на руки, прижала его к груди и сделала глубокий вдох. Это был ее первый глоток свободы. Глоток воздуха, которого ей так не хватало всю жизнь. И она знала, что этот путь, хоть и будет трудным, но он — ее путь. И она пройдет его до конца. Для себя. И для него.