Тихий деревенский вечер окутывал окрестности мягким сумраком, когда Антонина Семеновна, которую все в деревне звали просто баба Тоня, вышла из своего старенького домика и, подойдя к соседнему забору, трижды стукнула костяшками пальцев по оконному стеклу. Стекло отозвалось глухим, но знакомым стуком. Спустя мгновение в окне показалось удивленное, иссеченное морщинами лицо соседки Степановны. Она широко распахнула старую, скрипучую дверь и появилась на крылечке, подоткнув непослушную прядь седых волос.
— Тоня, родная, чего это ты стоишь, словно чужая на пороге? Заходи, не стесняйся, я как раз чай ставлю, — прокричала она через весь двор, но в голосе ее уже читалось беспокойство.
— Нет уж, Мария Степановна, спасибо, не зайду, — голос Антонины дрожал, и она сама удивлялась этой внезапной слабости. — Дело у меня к тебе, важное, очень важное. Слушай, соседка, мне надо в город, в самую что ни на есть областную больницу собираться. С направлением, срочным таким. С глазами моими беда приключилась, совсем измучилась я. Слезятся они без передыху, всё расплывается передо мной, будто в густом тумане, а по ночам так болят, что свет белый не мил. Доктор наш, молодой еще, поглядел и руками развел — нужна, говорит, операция, и срочно, иначе… иначе вовсе ослепнуть могу. Куда ехать, как — ума не приложу, одна я, совсем одна. Но, думаю, мир не без добрых людей, подскажут, направят, куда надо.
— Тонечка, родимая, конечно, конечно, поезжай, не медли! — тут же отозвалась Степановна, переступая с ноги на ногу в своих стоптанных тапочках. — За хозяйством твоим присмотрю, за козочкой твоей Машкой, за курочками, за всем-всем! Не переживай ты так! Ты правду говоришь — одной в темноте остаться, это ж каким горем обернуться может? Поезжай, да хранит тебя Господь!
Антонине Семеновне было далеко за семьдесят. Жизнь ее, долгая и невероятно трудная, помотала ее по свету, испытывала на прочность, била так, что, казалось, уже и подняться нельзя. Но она поднималась. И в конце концов, словно раненая птица, нашла себе пристанище здесь, в этой тихой деревушке, в домике, доставшемся от давно почивших родственников. Дорога в город казалась ей бесконечной и пугающей. Сидя в тряском автобусе, она сжимала в руках свою потрепанную сумку и без конца крутила в голове одну и ту же тревожную мысль.
«Ножом… ножом будут к глазам моим прикасаться? Да как же это возможно? Хоть и говорил доктор, успокаивал: «Не бойтесь, бабушка, операция не сложная», а сердце-то ноет, предчувствием каким-то тяжелым сжимается. Страшно. Ой, как страшно-то одной».
В больничной палате, куда ее определили, было чисто, пахло лекарствами и тишиной. У окна на койке лежала молодая еще женщина, а напротив, такая же, как и она, пожилая. От этого соседства на душе у Антонины Семеновны стало чуть спокойнее. Она устало опустилась на предложенную ей кровать и подумала: «Вот ведь напасть какая, горе-то мое не одиноко. И молодых, и старых эта хворь не щадит».
После обеда, который здесь называли «тихим часом», в палату нагрянули родственники. К молодой женщине примчался супруг с сынишкой-школьником, нагруженные пакетами с фруктами и соком. К другой соседке пришла дочь с мужем и маленькой, кудрявой внучкой, которая звонко смеялась и болтала без умолку. Они окружили свою маму и бабушку заботой, вниманием, теплыми словами. В палате стало шумно, весело и… невыносимо одиноко. Антонина Семеновна отвернулась к стене и смахнула предательскую слезу. Никто не пришел к ней. Никто не принес ей ни яблочка, ни простого доброго слова. Она была здесь совершенно одна, всеми забытая, никому не нужная старуха. Сердце сжалось от горькой, пронзительной зависти и безысходной тоски.
На следующее утро состоялся обход. В палату вошла женщина-врач в белоснежном, идеально отглаженном халате. Она была молода, красива и излучала такое спокойствие и уверенность, что бабе Тоне сразу стало легче.
— Ну как наше самочувствие, Антонина Семеновна? Как настроение, боевое? — голос у доктора был низкий, бархатный, полный неподдельного участия и тепла.
— Ничего, ничего, дочка, терпим, куда деваться-то, — засуетилась бабушка. — Извините, милая, а как вас по имени-отчеству величать-то?
— Вероника Петровна. Я ваш лечащий врач. А вы, Антонина Семеновна, расскажите мне, а к вам кто-нибудь из родных придет? Дети есть? Может, кого предупредить надо?
Сердце бабы Тони екнуло. Она опустила глаза и прошептала первую пришедшую на ум отговорку, горькую и такую далекую от правды: «Нету, доченька, нету у меня никого. Бог деток не дал…»
Врач ласково погладила ее по руке, что-то отметила в истории болезни и вышла из палаты. А Антонина Семеновна осталась сидеть на кровати, и ее будто кто-то обжег изнутри. Совесть зашевелилась, застучала в висках. «Зачем? Зачем я соврала этой доброй женщине? Зачем отреклась от самого святого, что было в моей жизни? Ведь это же неправда, неправда!»
Она не хотела бередить старую, незаживающую рану, ту боль, с которой прожила почти всю свою жизнь. Боль эту она носила в себе, как ношу, с каждым годом она лишь становилась тяжелее и острее. Ведь была у нее дочка. Ненаглядная, любимая, единственная доченька — Верочка.
Много лет назад, в юности, повстречала она Петра, фронтовика, инвалида, оставшегося без руки. В те послевоенные годы, когда мужчин на всех не хватало, она не раздумывала долго и вышла за него замуж. Первые годы жили душа в душу, родилась дочурка, а потом Петр сильно занемог. Слег в одночасье, и сколько его ни лечили, какие знахари ни пытались помочь — ничего не спасало. Похоронила она мужа и осталась одна с крохотной дочерью на руках.
Антонина в молодости была писаной красавицей — статной, румяной, с густой косой. Работала на ферме, из последних сил тянула лямку. И вот однажды в их глухую деревню забрел по работе Николай, городской житель, мужчина видный и бойкий на язык. Он сразу приметил красивую вдовушку, стал за ней ухаживать. А она, изголодавшаяся по простому мужскому вниманию и ласке, потеряла голову. Когда пришло время Николаю уезжать, он стал настойчиво уговаривать ее бросить все и поехать с ним.
— Вера у меня маленькая, Коля, куда же я с ней? — пыталась возражать она.
— Оставь дочку своей маме, ненадолго! — убеждал он. — Устроимся, жизнь наладим — и сразу же заберем. Я тебе обещаю! Золотые горы готов перед тобой поставить!
И она, молодая, глупая, поверила его сладким речам, его обещаниям светлой жизни. Ей так не хотелось влачить жалкое существование в забытой Богом деревне! Она оставила пятилетнюю Верочку у своей старенькой матери и уехала с любимым на другой край земли, на Дальний Восток. Ехали почти неделю в переполненном поезде.
Устроились с Николаем на работу. Сначала она часто писала матери, слала весточки, но потом они стали постоянно переезжать — Николаю не сиделось на одном месте. Каждый раз, когда она заговаривала о дочери, он отмахивался: «Вот устроимся как следует, вот появится свой угол — сразу заберем!» Письма от матери приходили все реже, а потом и вовсе прекратились. Сначала она постоянно думала о дочке, плакала по ночам, но с годами боль притупилась, стала глухой, привычной. Николай лишь отшучивался: «Вот своих родим — и твою заберем!» Но Бог больше не давал ей детей. Как будто наказывал за тот страшный, роковой выбор. А потом Николай запил, стал поднимать на нее руку. Так и прошли в скитаниях и унижениях двадцать пять долгих лет. И остановилась эта карусель только тогда, когда Николая убили в пьяной драке.
Похоронив мужа, Антонина продала их убогое имущество и на последние деньги поехала назад, в родные края, к матери и дочери. Она ехала с надеждой и со страхом, не зная, как посмотрит в глаза своей взрослой дочери, которую бросила ради призрачного счастья.
Но в деревне ее никто не ждал. Мать умерла несколько лет назад, а о дочери никто ничего толком не знал — приезжала, мол, на похороны и уехала. Родительский дом стоял заколоченный, покосившийся. Она пробыла там три дня, пытаясь хоть что-то выведать у соседей, но тщетно. Сходила на кладбище, положила на могилу матери скромные полевые цветы и уехала прочь, навсегда, заливаясь слезами горького раскаяния. Перебралась в другую область, в незнакомую деревню, где и жила все эти годы в полном одиночестве, каждый день корила себя и мысленно просила прощения у своей ненаглядной Верочки. «Если бы можно было все вернуть, я бы ни за что не променяла свою кровиночку ни на какие золотые горы! Но прошлое не воротишь…»
В ночь перед операцией баба Тоня не могла сомкнуть глаз. Несмотря на все успокоения доброй Вероники Петровны, ее сердце сжималось от тревоги. Ей даже захотелось открыться врачу, рассказать ей всю свою горькую правду, признаться в обмане.
— Все будет хорошо, Антонина Семеновна, я вам обещаю. Вы будете прекрасно видеть, боли уйдут, — ласково гладила ее по руке Вероника Петровна перед сном.
Но тревога не отпускала. А под утро ее вдруг осенила странная, будоражащая душу мысль: «Господи, да ведь мою дочку тоже Верочкой звали… И отчество у нее было Петровна, в деда… Неужели это просто совпадение? А взгляд у этой врачихи такой знакомый, добрый, родной… Надо утром обязательно спросить ее фамилию… Вдруг?..»
Но утром за ней рано пришла санитарка, и ее, взволнованную, повезли в операционную. Спрашивать было уже некогда. После операции она долго отходила от наркоза, а когда finally проснулась, то обнаружила, что глаза ее туго забинтованы. Кругом была абсолютная, пугающая темнота. Ей стало невыносимо страшно. «А вдруг я так и останусь в этой черной яме? Навсегда?»
Она слышала, как в палате ходят, разговаривают ее соседки, а она лежит беспомощная и ничего не видит. Вдруг она почувствовала чье-то присутствие рядом. Кто-то нежно принялся снимать с ее глаз повязку. Когда последний слой бинта был убран, Антонина Семеновна осторожно, боясь разочарования, приоткрыла веки. Перед ней стояла медсестра.
— Ну как, видите? Сейчас доктора позову, — улыбнулась та.
Пришел хирург, мужчина, который делал операцию. Он внимательно посветил ей в глаза и удовлетворенно хмыкнул: «Так-так, отлично, все просто замечательно. Бабушка, теперь главное — беречь себя, не плакать, не перенапрягаться, и все у нас будет хорошо».
Врач ушел, а медсестра, улыбаясь, поставила на тумбочку рядом с кроватью пакет. «Вам это Вероника Петровна передала. Яблочки, лимончик от простуды и конфетку к чаю. Говорила, что витамины вам сейчас очень нужны. Она сегодня на выходном».
— Ой, голубушка, да как же это так… — растерялась баба Тоня. — Сама врач, а мне, старухе, гостинцы носит… Словно солнышко какое в палату зашло…
Веронику Петровну она ждала с нетерпением, смешанным с каким-то смутным, непонятным предчувствием. Врач пришла только через два дня, к вечернему обходу. Когда она вошла в палату, Антонине Семеновне снова показалось, что в комнате стало светлее, будто и вправду взошло солнце. А в руках у Вероники Петровны был какой-то официальный конверт, и бабушка всем своим нутром, всей своей израненной душой почувствовала, что в этой бумаге кроется что-то очень важное и волнующее.
— Добрый вечер, мамочка, — тихо, так, чтобы не слышали другие, сказала Вероника Петровна, подходя к ее кровати.
Антонина Семеновна замерла. Сердце бешено заколотилось где-то в горле. — Добрый вечер, милая… А почему это вы меня мамой называете? Мне, конечно, лестно, но…
— А потому что вы и есть моя мама, — голос врача дрогнул, и в ее глазах блеснули слезы. — Мамочка, это я. Твоя Верочка. Я тебя так долго искала! Я так рада, что мы наконец нашли друг друга!
Она опустилась рядом на кровать и обняла окаменевшую от неожиданности старуху. Та не могла поверить. Ей казалось, что это сон, мираж, порождение ее больного воображения.
— Доченька? — выдохнула она, едва слышно. — Это правда ты? Ты ли это? Как ты меня нашла? — Она впилась глазами в лицо врача, стараясь разглядеть в нем черты той маленькой девочки, которую она когда-то оставила. Слезы текли по ее морщинистым щекам ручьями, и она даже не пыталась их смахнуть.
— Тихо-тихо, мамочка, плакать нельзя, это сейчас самое главное правило! — улыбаясь сквозь слезы, сказала Вероника Петровна и сама вытерла глаза. — Когда я взяла в руки твою историю болезни, я обратила внимание на фамилию — Семенова. Она была и у меня до замужества. А потом я увидела имя и место рождения… и все внутри у меня перевернулось. Я не знаю, почему ты сказала, что у тебя нет детей, и я ни капли не обижаюсь. Жизнь складывается по-разному. Я все рассказала мужу, Матвею, он у меня кардиолог. Он сам настоял на том, чтобы сделать генетический тест, чтобы все было наверняка, по всем правилам. Он сам взял анализы и все организовал. И вот он, результат. Вот официальное подтверждение. Ты — моя мама. Я — твоя дочь.
Антонина Семеновна не могла прийти в себя от шока и счастья. Она только сжимала руку дочери, боясь, что та исчезнет, растворится, как мираж.
— Прости меня, доченька, родная моя, прости, что я бросила тебя, что не забрала, что не нашла тебя раньше! Как же ты жила-то без меня? Как справлялась?
— Все было хорошо, мама. Бабушка меня очень любила. Она умерла, когда мне было двадцать, я уже училась в медицинском. На похоронах мне помог мой Матвей, мы с ним тогда уже встречались. Мы поженились, будучи еще студентами, было трудно, но мы справились. Сейчас у нас двое детей, твоих внуков. Они уже почти взрослые. И они невероятно рады, что у них теперь есть бабушка.
— Дочка, я будто во сне… Словно на другую планету попала… Это же чудо какое-то! — Антонина Семеновна не отпускала ее руку. — Если бы не эти глаза, если бы не эта больница… Это Бог меня сюда направил, это Он дал нам шанс встретиться!
— После выписки мы забираем тебя к себе, домой. У нас большой дом, мы уже готовим для тебя комнату. Ты у нас теперь не одна. Ты дома, мама.
Эту ночь Антонина Семеновна снова не спала. Но на этот раз не от страха, а от переполнявшего ее безмерного, оглушительного счастья. Она думала о будущем, о внуках, которых ей предстояло узнать. «А вдруг они спросят: «Бабушка, а где ты была все эти годы?» Что я им отвечу? Что искала счастья на стороне и не нашла? Нет, я буду честна с ними. Я расскажу им всю правду. Чтобы они знали, чтобы понимали и чтобы ценили то, что имеют. Спасибо Тебе, Господи, за это чудо! Теперь есть у меня родные люди, есть кому подать стакан воды в старости. Буду молиться, чтобы они простили меня. Лишь бы простили…» С этой светлой мыслью она наконец уснула, и на лице ее застыла умиротворенная, счастливая улыбка.
Жизнь бабы Тони наладилась. Дочь простила ее, и в этом прощении было столько любви и понимания, что старая боль начала потихоньку затихать. Она знала, что заслужила это прощение всей своей долгой, полной раскаяния жизнью, и теперь ей было совсем не страшно умирать.
Ее зять Матвей, солидный и очень добрый мужчина, «настоящий доктор», как она его называла, вскоре отвез их с Вероникой в деревню, чтобы собрать вещи. Свою козу Машку Антонина Семеновна с легким сердцем подарила соседке Степановне. Та была несказанно рада и за подарок, и, главное, за свою соседку, которую увидела не просто здоровой и зрячей, но по-настоящему счастливой, окруженной любящей дочерью и заботливым зятем. И в ее старческих, выцветших глазах тоже стояли слезы — но теперь это были слезы чистой, светлой радости за обретенное, хоть и так поздно, счастье.