Осень вцепилась в город холодными, прозрачными когтями. Воздух звенел от хрупкой прохлады, а под ногами шуршала пожухлая листва, похрустывая, как старый пергамент. Елена возвращалась из больницы, и каждый шаг отдавался в висках тупой, привычной болью безысходности. Не от физической раны — от унижения. От стыда, который она носила на самых кончиках своих пальцев, на тыльных сторонах ладоней.
Её руки. Когда-то их сравнивали с руками пианистки — длинные, изящные пальцы, тонкие, почти прозрачные запястья, нежная, фарфоровая кожа. Теперь же это был ландшафт отчаяния, усеянный мерзкими, телесного цвета бугорками. Бородавки. Казалось бы, пустяк, мелкий косметический дефект. Но для Елены, молодой, красивой женщины двадцати восьми лет, это был клеймо, проказа, превращавшая её жизнь в тихий ад.
Она зашла в подъезд, промозглый и пахнущий остывшими щами, и машинально сунула руку в карман пальто, пряча её от самой себя.
— Ну что, светило мировой науки? — раздался из гостиной голос Дмитрия. Его голос, обычно бархатный и тёплый, сегодня резанул слух какой-то фальшивой бодростью. Он вышел навстречу, опрятный, пахнущий дорогим лосьоном после бритья, в идеально отглаженной рубашке. Его взгляд скользнул по её руке, и Елена поймала в нём мгновенную, старательно скрываемую брезгливость. — Опять ничего не нашли? Может, признаешься наконец, что в детстве таки изловила ту самую жабу в кустах? Говорят же, они на людей мочатся, вот и результат.
— Перестань, Дима, — выдохнула она, снимая пальто и стараясь делать это одной левой рукой. — Мне не пять лет. И это не смешно. Это какое-то проклятие.
Она прошла в ванную, включила воду и уставилась на своё отражение в зеркале. Лицо ещё хранило следы былой красоты: большие серые глаза, правильные черты. Но в этих глазах поселилась вечная усталость, а губы подрагивали от сдерживаемых слёз. Она взглянула на свои руки, лежавшие на краю раковины. Архипелаг позора. На борьбу с ним были брошены все средства: выписанные врачами едкие мази, выжигающие кислоты, криотерапия, от которой кожа слезала клочьями, обнажая розовую, нежную плоть, а через неделю на ней вырастали новые, ещё более уродливые наросты. Затем пошли в ход народные методы — чесночные кашицы, разъедающие кожу, ядовитый сок чистотела, превращавший руки в леопардовый узор из жёлтых и коричневых пятен. Она привязывала на ночь ломтики картофеля, посыпала мелом, скоблила пемзой и железной щёткой до крови, замирая каждое утро в предвкушении чуда. А потом разбинтовывала — и видела всё те же ненавистные бугорки. Хорошо, если не появлялись новые.
— Мамочка! — в комнату ворвалась шестилетняя Алиса, её солнышко, её лучик. Девочка обняла её за ноги, а потом потянулась за рукой. Елена инстинктивно отдёрнула ладонь. Личико Алисы помрачнело. — Мама, а когда твои ручки станут красивыми? А то девочки в саду спрашивают, что это у тебя…
Это был последний камень, обрушившийся на хрупкую плотину её самообладания. Елена выскочила из квартиры, не в силах сдержать рыданий. Она шла по новому бульвару, выстроенному между серыми панельными гигантами, и молодые липы по бокам, ещё не сбросившие листву, шумели ей вслед, словно смеясь. Она думала о своих руках, о том, как они уродуют её жизнь, о взгляде мужа, о вопросе дочери. «А если они пойдут дальше? На лицо? На шею? Я стану чудовищем. Дима бросит. Все будут показывать пальцем». Слёзы текли по её щекам безостановочно, солёные и горькие. Она ощущала себя абсолютно одинокой в этом мире начищенных до блеска новостроек, сверкающих, как глазурь на пирожном, швов между панелями и равнодушно несущихся мимо машин.
И тут её взгляд, затуманенный слезами, зацепился за яркое пятно. Навстречу, плавно покачивая бёдрами, плыла цыганка. Женщина лет сорока, в ослепительно-алой, расшитой золотом юбке, в цветастой кофте и с тяжёлыми серьгами, болтавшимися до самых плеч. Елена, погружённая в своё горе, не обратила бы на неё внимания, но что-то заставило её поднять глаза.
Цыганка уже смотрела на неё. Не скользила взглядом, а именно смотрела — пристально, пронзительно, будто виде́ла её насквозь, читала каждую мысль, каждую крупицу отчаяния. Её тёмные, почти чёрные глаза были полны не праздного любопытства, а какого-то странного, сосредоточенного понимания. Елене показалось, что она вслух проговаривала свои жалобы и эта женщина всё слышала.
«Сейчас начнёт приставать, — с тоской подумала Елена. — Будет гадать, просить денег. Наверное, из того посёлка за нашим домом». И вдруг поймала себя на мысли: «А пусть! Пусть погадает. Может, хоть что-то подскажет. Я на всё готова. Господи, сколько у меня? Мелочь какая-то… Да я всё отдам! Всё!»
Они сошлись на узкой дорожке. Цыганка остановилась в трёх шагах, не произнося ни слова. Елена замерла, чувствуя, как под этим тяжёлым, липким, как мазут, взглядом по её спине бегут мурашки. Цыганка медленно перевела глаза на её руки, всё так же спрятанные в карманах. Казалось, она видит их сквозь ткань. Затем она что-то быстро и отрывисто проговорила на своём языке — гортанном, певучем, странной смеси румынского и цыганского наречия. Звучало это как древнее заклинание. Она умолкла, громко сплюнула через левое плечо и посмотрела на Елену с таким видом, с каким могущественный властелин взирает на нищего, которому только что даровал неслыханную милость. Развернулась и пошла прочь.
Секунда оцепенения — и Елена ринулась за ней.
— Простите! Послушайте! Я хотела спросить…
Цыганка обернулась лишь наполовину. В её глазах, тёмных бездонных озёрах, плясали чёртики насмешки.
— Ерунда это всё. Считай, подарок. Жалко тебя стало, — бросила она голосом, хриплым от сигарет и ветра.
— Что ерунда? — не поняла Елена.
— Завтра увидишь, — цыганка хрипло хмыкнула и грациозно повела бёдрами, заставляя золотые монеты на юбке звенеть насмешливым перезвоном. — А будет что серьёзнее — приходи. Знаешь, где искать. Спросишь Раджи.
И она ушла, оставив после себя шлейф запаха дорогих духов, полыни и чего-то дикого, степного. «Ай-ла-лай…» — донёсся до Елены её напев. «Знаешь, где искать…» Ледяная струйка страха пробежала по спине. Мысль о цыганском посёлке мелькнула у Елены лишь в голове, она не произносила её вслух! Эта женщина… она читала её мысли.
На следующее утро Елена, замирая от страха и надежды, подошла к умывальнику. Она зажмурилась, набрала в ладони воды и лишь потом посмотрела на свою кожу.
Она не поверила своим глазам. Крупные бородавки заметно уменьшились, съёжились, словно их обезводили, а самые мелкие… исчезли. Совсем. Через три дня руки стали почти чистыми, а через неделю от многолетнего кошмара не осталось и следа. Кожа была розовой, гладкой, обновлённой. Это было чудо. Настоящее, осязаемое чудо.
Она летала от счастья. Встретив соседок, хвасталась, показывала свои изящные, избавленные от порчи руки, с восторгом рассказывала о загадочной цыганке. Лишь один момент она опустила — странный, почти мистический диалог и имя Раджи. Зачем искушать судьбу? И зачем привлекать внимание к цыганскому табору? Пусть всё останется её маленькой тайной.
Жизнь их дома, нового кооператива на самой окраине города, текла своим чередом. Все жильцы были молоды, дружны, ходили друг к другу на чай, вместе выезжали на пикники к реке. Особенно сдружились семьи с первого этажа: Елена с Дмитрием, Ирина с мужем Сергеем, который был старше всех лет на восемь, и ещё одна пара. Идиллия. Но Елена soon стала замечать, что в этой идиллии завелась маленькая, ядовитая мушка ревности.
Ирина, пышная, яркая брюнетка с влажными, как у лани, глазами, явно симпатизировала Дмитрию. А Дмитрий, видный, ухоженный, пахнущий успехом и дорогим парфюмом, казалось, ловил её восхищённые взгляды и тайно ими гордился. На пикниках Ирина изгибалась перед ним, как лоза, первой подавала ему еду, искала повода для уединённой беседы. Дмитрий отмахивался: «Да брось, Мася, она же замужем! У нас просто дружба». Но едкий дымок подозрений точил Елену изнутри, отравляя самые простые радости.
А потом грянула беда. У Сергея, мужа Ирины, не выдержало сердце. Сорок четыре года, диабет — и его не стало. Дмитрий стал опорой для «бедной, несчастной Ирочки». Он заходил к ней первым делом после работы, утешал, помогал по хозяйству. А потом оставался ужинать.
— Ты пойми, у неё горе! — оправдывался он перед Еленой. — Мы же друзья! Кстати, она изумительные котлеты делает, тебе бы так научиться — сочные, а хлеба совсем не чувствуется. Ты свои вечно пережариваешь.
— Дима, мне это не нравится! — взрывалась Елена. — У нас своя семья! Люди уже судачат!
— О чём судачить? — делал удивлённые глаза Дмитрий.
— О том, что у вас роман!
Он отводил взгляд, нервно поправляя манжеты.
— Твои люди глупы. Я устал, не доймай меня.
Через два месяца после похорон он вернулся домой, бледный, но решительный. На пороге стоял его собранный чемодан.
— Я ухожу к Ире. У нас любовь. Прости и отпусти. Алиса уже большая, поймёт. Жизнь одна, я хочу прожить её с любимым человеком.
Мир рухнул. Грохотом обваливающихся плит, рёвом землетрясения. Всё, во что она верила, оказалось ложью. Всё, что она строила, — карточным домиком. «Лжец! Мерзавец! Сколько лет водил меня за нос!» — кричала она, бросаясь на него с кулаками. Он грубо оттолкнул её: «Веди себя достойно! Мы взрослые люди!» И ушёл. Не куда-то, а всего лишь на два этажа выше.
Начался ад. Дмитрий жил этажом выше с цветущей, победительной Ириной. Елена, осунувшаяся, посеревшая, с тёмными кругами у глаз, стала изгоем, героиней жалких и постыдных сплетен. Она видела эти взгляды — любопытные, сочувствующие, злорадные. Слышала, как замолкают разговоры при её появлении. Дочь, Алиса, ненавидела отца лютой, молчаливой ненавистью.
А через три месяца Дмитрий вернулся. Вина, тоска по дому, ледяной приём дочери сделали своё дело. Он валялся в ногах у Елены, молил о прощении, клялся, что это было наваждение. Она, измученная, одинокая, простила. И снова стала посмешищем для всего дома: «Смотрите, приняла кобеля обратно! Совсем гордости нет!»
Но прошёл месяц, другой… И чемодан снова заскрипел на паркете. Дмитрий, не в силах справиться с страстью, снова бежал наверх, к Ирине. Цок-цок его каблуков по бетонным ступеням отдавался в сердце Елены ударами похоронного колокола. Потом — новое возвращение. Новые унизительные мольбы. И снова бегство.
Этот макабрический танец длился больше года. Елена иссыхала, превращаясь в тень. Волосы редели, кожа становилась землистой, в глазах — пустота. Ирина же цвела, ходила с вызывающим, победным видом, её чёрные глаза смеялись над всем миром, а над Еленой — особенно. Она легко отпускала Дмитрия и так же легко принимала назад, будто играя в какую-то изощрённую, жестокую игру.
Однажды их взгляды встретились в подъезде. Молча. Яростно. Казалось, воздух между ними треснул от ненависти. И в этот миг в Елене что-то переломилось. Окончательно и бесповоротно. Опустошение сменилось холодной, стальной решимостью.
«Она смеет на меня так смотреть? — бушевал внутри неё ураган. — Вся лоснящаяся от счастья, с живыми, наглыми глазами! А я? Нет. Так не будет. Хватит.»
Рано утром, в субботу, когда двор ещё спал, Елена вышла из дома. Она шла не просто так — она шла с миссией. Через спящий город, вдоль обмелевшей осенней реки, прямо к цыганскому посёлку, тому самому, что ютился в полутора километрах, за железнодорожной насыпью. Старая соседка, снимавшая бельё с балкона, проводила её тревожным взглядом, подумав, что несчастная наконец решила топиться.
В посёлке пахло дымом, кониной и чем-то чужим, нездешним. У первого же мужчины, коренастого цыгана с угрюмым лицом, Елена спросила, сбиваясь и путаясь в словах:
— Мне нужно… женщину… Раджи. Вы не знаете, где её найти?
Удивительно, но он, не задавая лишних вопросов, махнул рукой вглубь посёлка. Имя было известно.
Прошло полгода. Осень сменилась холодной, снежной зимой, а затем и ранней, слякотной весной.
В их подъезде случилось две новости. Одна страшная: Дмитрий скоропостижно скончался. Врачи сказали — аневризма, кровоизлияние в мозг. «Да был здоровый мужик! Чертовщина какая-то…» — качали головами соседи. «Нервы, — находили объяснение другие. — Его бы поносило от одной к другой, не выдержало бы сердце и у богатыря».
Вторая новость была странной. Ирина ослепла. Совершенно и бесповоротно. Она теперь ходила с белой тростью, на ощупь, и жила на пособие по инвалидности. Её яркие, стреляющие глаза померкли, стали мутными и ничего не видящими. «Меньше на чужих мужей будет зыркать», — злорадствовали во дворе.
И лишь одна женщина, та самая верная подруга, сидя у Елены на кухне за чаем, смотрела на неё пристальным, знающим взглядом. Елена расцвела. Невероятно, но она помолодела лет на десять. Глаза снова сияли, щёки зарумянились, она отрастила волосы и перекрасилась в ослепительно-белый цвет, подчёркивающий её новую, ледяную красоту. В доме появился новый мужчина — спокойный, внимательный вдовец. Жизнь налаживалась.
— Молодец, Ленка, — сказала как-то подруга, понизив голос. — Правильно сделала. Таких подлецов только так и надо. Цыганским проклятьем.
Елена подняла на неё свои сияющие, совершенно чистые глаза. В их глубине плескалась тайна, холодная и бездонная, как омут. Она медленно, с лёгкой, почти невинной улыбкой поднесла к губам фарфоровую чашку. Её рука — та самая, изящная, с длинными пальцами пианистки — не дрогнула ни на миллиметр.
— Ты о чём? — тихо, почти шёпотом произнесла она. — Я же ничего не делала. Оно само… всё так сложилось.
Подруга одобрительно кивнула, прикладывая палец к губам.
— Конечно, конечно, родная. Я-то за тебя. Тсссс… Только поддержка. Только полное понимание.
Елена отпила чай и повернулась к окну. За стеклом шумел молодой листвой тот самый бульвар. Где-то там, в полутора километрах, дымился костёр, звучала чужая речь и жила женщина по имени Раджи. Женщина, которая дарила подарки. И брала за них свою, совсем не денежную, цену.
И Елена никуда не собиралась переезжать. Она навсегда останется в этом доме на окраине. Ходить по этому бульвару. Смотреть на эту реку. И помнить. Помнить, что справедливость — она бывает разной. Иногда тихой. Иногда красивой. Иногда — страшной.