Владимир ощущал, как земля под ногами будто пружинит от счастья. Не от спиртного, нет – от того самого, чистого и светлого чувства, которое переполняло его с самого утра. Сегодня был его день. День, которого он ждал два долгих года, глотая пыль армейских учебок и зачитывая до дыр конверты с заветным деревенским адресом.
Два месяца как он вернулся в родную Озерки, и вот теперь, в этот хрустально-морозный январский день, всё должно было достигнуть своего апогея. Свадьба.
Его невеста, Шурочка, его ненаглядная, его ждала. Каждое её письмо было бесценным сокровищем. Он помнил каждую строчку, каждый клочок бумаги, пахнущий её духами. А в конце – всегда одно и то же: «Жду ответа, как соловей лета». И след – самый дорогой на свете автограф – отпечаток её губ, алый, словно капелька зари, аккуратно поставленный помадой. Он хранил эти письма в армейском снаряжении, как талисман.
В родительском доме Володи царил предпраздничный хаос, пахший пирогами и воском. В большой горнице, выметенной до блеска, стояли составленные буквой «Г» столы, застеленные новенькой, скрипящей клеёнкой с едва уловимым запахом резины. Вдоль них – импровизированные лавки: добротные, отполированные временем доски, уложенные на табуреты и прикрытые домоткаными половиками с традиционным жар-птицами и петухами. Всё дышало уютом, трудолюбием и ожиданием большого торжества.
Вот и сам жених, Владимир, в новом, чуть тесноватом пиджаке, с гвоздикой в петлице, уже в сборе с дружками. Пора – ехать выкупать невесту. А жила-то Шурочка рядом, через дорогу наискосок, в таком же аккуратном домике под резными наличниками. Выкуп прошёл шумно и весело. Подружки невесты, румяные, в нарядных платочках, с хитрой искоркой в глазах, заставили его и спеть, и силушкой богатырской похвастаться, и мелкие монетки с конфетами-подушечками им выложить. Наконец-то порог тёщиной горницы был переступлен.
Тёща, Анна Степановна, женщина кряжистая, с руками, знающими толк и в работе, и в доме, встретила их сияющей улыбкой. Володя, краснея, вручил ей главный тёщин подарок – огромный цветастый платок с длинными, переливающимися шелковистыми кистями. Та ахнула, повертела его в руках, и тут же повязала на плечи, захватив жениха в объятия.
— Садись, зятёк дорогой, садитесь, орлы мои ясные! — засуетилась она, усаживая гостей за стол. — Ну-ка, откушайте матушкиного угощеньица! Сама гнала, ядрёная получилась! Лучше всякой вашей городской!
И она с гордым видом поставила на стол графин с мутноватой жидкостью, от которой в воздухе сразу же поплыл терпкий, сивушный дух.
Шурочка, сидевшая рядом в ослепительно белом платье, похожая на нежнейший цветок, поморщилась.
— Мама, что ты?! — с искренним ужасом в голосе воскликнула она. — Брось ты эту свою вонючку! Вон и водка хорошая есть, и вино портвейн! Гостей позоришь!
— Что ты, дочка, язык-то чешешь? — ничуть не смутившись, парировала Анна Степановна. — Свадьба-то два дня, а то и третий прихватит, успеют они твою водку с вином испить! А моего самогоночку пусть попробуют, чтоб знали, какая на Озерках житьё-бытьё крепкое да хлебосольное!
Нельзя было отказать тёще в такой момент. Под общий одобрительный гул дружков Владимир сделал первый глоток. Напиток обжёг горло, ударил в нос, а его аромат был столь насыщенным и своеобразным, что на мгновение перехватило дыхание. Но крепость его не вызывала сомнений – «крепучая зараза!», — мысленно одобрил Володя, стараясь не скривиться.
Выпили. Сперва – за невесту, её красоту и верность. Потом – за родителей, за их здоровье. Затем – за светлое будущее, за молодых. С каждой новой стопкой внутренний жар разливался по телу, а голова начинала приятно и тревожно кружиться.
Дальше был поход в сельсовет для регистрации брака. Дорога туда запомнилась Владимиру смутно: он шагал, громко оря во всё горло новомодную песню, которую подхватили дружки: «А это свадьба, свадьба пела и плясала…». Ноги уже слегка заплетались, но настроение было поднебесное. Морозный воздух, вроде бы, немного протрезвил его, вернул ясность мысли.
Наконец, они снова дома, за главным свадебным столом. Шурочка, сверкая глазами, сразу же взяла ситуацию под контроль.
— Всё, мой милый, хватит с тебя, — строго сказала она, убирая от Володи стопку. — Теперь ты должен быть красивым и трезвым женихом.
Он и не спорил. Тёщин самогон, который сначала грел, теперь встал внутри тяжёлым, неподвижным колом. От него мутило, во рту стоял стойкий привкус чего-то кисло-хлебного, и самочувствие было, мягко говоря, поганеньким. Он сидел, улыбался во весь рот, пытался есть заливное и пироги с капустой, но еда не лезла.
Гости же, ещё не успевшие как следует захмелеть, активно угощались, шутили, смеялись. И вот один из дядьёв, разгорячённый, ударил кулаком по столу:
— Да что ж это мы притихли? Молодые-то сидят! Разве так можно? Горько!
— Горько! Горько-о-о! — подхватил хор голосов. Стучали ложки о стаканы, требуя традиционного действия.
Владимир и Шурочка поднялись. Она застенчиво опустила глаза, прикрыв лицо фатой – прозрачной дымкой, сквозь которую сияли её счастливые губы. Володя наклонился, чтобы коснуться их своими. Он видел её закрытые ресницы, чувствовал её тёплое дыхание…
И в этот самый, самый пиковый, самый долгожданный миг тёщин самогон, дремавший до поры в глубинах его организма, внезапно проснулся. Могучий, неукротимый вал поднялся из желудка к горлу. Остановить этот естественный, стремительный и абсолютно неподконтрольный процесс очищения организма от ядрёного зелья было решительно невозможно!
Всё произошло мгновенно. Стыд. Ужас. Громкая, неловкая тишина, наступившая вместо криков «Горько!». И… всеобщий, сдержанный сначала, а потом всё более нарастающий хохот. Гости, решив, что жених просто перебрал, отнеслись к казусу с пониманием – бывает.
Но не невеста. Шурочка отпрянула, глядя на пятна на своём ослепительном, только что идеальном платье. В её глазах читался не просто испуг, а настоящая трагедия, вселенское горе. Со слезами на глазах она выскочила из-за стола и убежала в соседнюю комнату.
Началась суета. Две матери – его и её – бросились утешать плачущую невесту, суетились вокруг испорченного платья. Его быстро застирали в тазу и повесили сушиться над горячей печкой, от которой тут же потянуло паром и мыльной пеной. Шурочке предлагали надеть что-то другое, но она была непреклонна, сквозь рыдания твердя: «Только белое! На свадьбе невеста должна быть только в белом! А оно… оно испорчено!»
Тут новоявленная свекровь, Мария Петровна, хлопнула себя по лбу:
— Бабка Фёкла! У неё платье есть! Со свадьбы её Марфуши, белое, гипюровое! Как раз, я знаю, лежит в сундуке!
Послали гонцов. Вскоре платье, пахнущее нафталином и временем, уже было в доме. Оно и правда было красивым: кружевным, с длинными рукавами и высоким воротником, но аромат от него исходил такой, что глаза слезились. Его вытряхнули на морозе, обрызгали всем, что нашлось из парфюма – дешёвым одеколоном «Шипр» и духами «Красная Москва» — и помогли Шурочке облачиться в этот исторический наряд.
Свадьба между тем продолжала греметь. Подвыпившие гости, увлечённые гармошкой дядьки Ивана и заводилой-тамарой, и не заметили отсутствия невесты, а когда она вернулась, лишь одобрительно загудели: «Ах, хороша!». Никто и не подумал, что платье другое. Заиграл перепляс, полились частушки.
Через какое-то время, когда все вновь уселись за столы, какой-то особо несдержанный гость опять, уже изрядно хмельной, завопил: «Да что ж это молчим? Горько же! Горько-о-о!»
Услышав это роковое слово, Владимир побледнел. Внутри всё снова закружилось, знакомый ужас сковал тело. Он попытался сделать над собой усилие, но тщетно. Вторая попытка поцеловать свою ненаглядную Шурочку закончилась с тем же плачевным, абсолютно идентичным результатом.
На этот раз истерика у невесты была настоящей, оглушительной. Она с рыданием сорвала с себя второй, теперь уже тоже испорченный, гипюровый наряд и заперлась в горнице, отказываясь выходить к гостям. Казалось, свадьбе конец. Счастье разбито вдребезги.
К счастью, над печкой к тому времени уже подсохло её родное, первое платье. Усилиями двух матерей и подруг, с уговорами, слезами и обещаниями, Шурочку всё-таки уговорили переодеться и вернуться. Пока она переодевалась, тамада, человек бывалый, взял слово и строго-настрого попросил гостей: «Дорогие гости! У нашего жениха аллергия на слово «горько»! Больше его не произносим! Взамен кричим «Сладко!» и целуем своих половинок!»
И о чудо! Дальше… всё было хорошо. Потому что хуже уже просто некуда. Гости пили и пели, закусывали и веселились от души весь первый день, весь второй, а самые стойкие и истинные ценители застолья прихватили ещё и третий.
А Владимир и Шурочка… Они прожили свою долгую жизнь в любви и согласии. Вырастили троих детей, а те подарили им семерых внуков, которые сейчас fill их дом звонким смехом. Они до сих пор живут в тех самых Озерках, только в новом, просторном доме, и через два года уверены, что отпразднуют свою золотую свадьбу.
Только Владимир Александрович уже сейчас начал мягко намекать будущим организаторам:
— Вы уж там, заранее гостей предупредите… Чтобы «горько»… этого… никто не кричал. А то, мало ли что… История, понимаете ли, может повториться.
Потому что они на собственном опыте поняли простую и великую истину: совсем не важно, как прошла твоя свадьба, и сколько платьев испортил жених. Совсем не от этого зависит счастье. Оно зависит от того, найдешь ли ты того единственного человека, который, увидев тебя в самом нелепом и ужасном виде, не убежит, а останется с тобой. И будет ждать ответа, «как соловей лета».