Холодная весенняя река забрала его молча, не оставив ни крика, ни всплеска, ни объяснений. Когда утонул Александр, отцом Алины, в деревне только и было разговоров, что о нелепости и жестокости судьбы. Заядлый, опытный рыбак, знавший воду как свои пять пальцев, — и вдруг такая бессмысленная гибель. Одни шептались, что оступился на скользком мосту, под которым бездонная яма-омута. Другие клялись, что видели его лодку пустой, ее потом прибило к камышовому берегу, будто река, насытившись, выплюнула ненужную ей скорлупку.
Алине было тогда двенадцать. Похороны отца проплыли перед ней размытым, звукоизолированным пятном: черные платки, чужие причитания, грубые руки, державшие ее за плечи. Но сам отец в памяти остался живым и ярким: его смех, пахнувший солнцем и ветром, крепкие объятия, подбрасывавшие ее к самому небу, и тайное рукопожатие, которым они обменивались, когда мать не видела. Он обожал свою единственную дочку, свою «маленькую русалку».
Остались они с матерью, Верой, вдвоем. Жили небогато, но не бедствовали: корова Зорька, огород, помощь соседей. Деревня сплачивалась в беде: мужики сообща косили для них траву, сообща сгребали душистое сено и метали его на высокий сеновал под самой крышей. Алина училась прилежно, с жадностью глотая книги. Она мечтала вырваться из этого медленного, пропахшего дымом и навозом мира, поступить в городской институт, стать кем-то. Мать, уставшая от бесконечных полей и надоев, только поддерживала ее:
— Конечно, дочка, лети, учись. Я-то уж здесь и родилась, и прожила, и косточки мои тут останутся. А вам, молодым, нынче другая дорога положена. Тянет вас в город, и это правильно.
Алина заканчивала девятый класс, когда грянул новый удар. Мать, Вера, склонившаяся над корытом с бельем, вдруг застыла и тихо, без всякой паники, сказала: «Дочка, что-то я немогу…» Ее парализовало. Правая сторона тела стала чужим, непослушным грузом. После больницы ее привезли домой, и она уже не встала. Мечты об институте растаяли, как дым над утренней рекой. Не могла же Алина оставить мать одну. Ни на кого. Она стала сиделкой, нянькой, кормилицей, отложив зачетку подальше, в самый темный угол комода.
Соседка, тетя Анна, уговаривала ее:
— Алин, да я присмотрю за Верой! Поезжай, поступай! Иначе закопай свои мечты здесь, навсегда. Ты же так хотела уехать!
Но Алина качала головой. Не могла. Чужая забота, даже самая добросердечная, казалась ей предательством. Она сама должна была нести этот крест. Два долгих года прошли в бесконечной череде уколов, лекарств, смены белья и тихих, односторонних разговоров. А потом мать тихо ушла, будто свеча догорела до конца. Соседи снова собрались вокруг, помогли с похоронами, с поминками, с тихим горем.
Настала пустота. Горькая, звенящая. Была весна, та самая, что забрала отца. Алина, движимая каким-то внутренним порывом, вымыла в доме все окна до хрустальной прозрачности, выскребла полы, вытряхнула половики. Поменяла занавески на новых, ситцевых, с яркими цветами. Дом засиял, наполнился светом, но от этого стало еще больнее и пустыннее. Она мыла крыльцо, когда скрипнула калитка.
На пороге стоял Артем, местный парень, отслуживший в армии и любивший с пафосом рассказывать о службе, особенно после пары рюмок. Алина ему нравилась давно — тихая, серьезная, не похожая на других. Но она никогда не ходила на танцы в клуб, предпочитая обществу шумной молодежи тишину библиотеки или свою комнату.
— Привет, Алина, — снял он кепку. — Решил проведать. С матерью твоей теперь… ну, ты поняла. Свободного времени, поди, много. Может, в клуб сходим? Фильм новый привезли. Я зайду, часов в семь? — он не спрашивал, а скорее упрашивал, в его глазах читалась неподдельная надежда.
Алина работала делопроизводителем в сельской администрации. Ее ценили за ум и ответственность, навешивая кучу обязанностей, но она справлялась, тянула лямку, получая за это скудные премии. И вдруг, глядя на его смущенное лицо, она подумала: «А почему бы и нет? Почему всегда только «нет»?»
— Хорошо, Артем. Заходи. Сходим на фильм, — и она улыбнулась ему первой за много лет.
С того вечера они стали встречаться. Мать Артема, Валентина, одобрила выбор сына, но с опаской:
— Девка она хорошая, самостоятельная. Бойкая. Только вот гляди, возьмет да в город сорвется учиться. А ты с чем останешься?
— Мам, я ей предложение сделал! И она согласилась! — Артем сиял. — Свадьбы только не хочет, денег жалко. А мне что? Распишемся — и все дела. Ты-то как?
— Да я что… Я не против. Женитесь.
Свадьба все-таки была. Потому что в деревне иначе нельзя. Вся округа помогла: в клубе накрыли столы, одинокая пожилая соседка Евдокия, которую молодежь звала бабой Dusей, сшила Алине платье из старого занавеса, вплетая в волосы белые полевые цветы. Невеста получилась — загляденье. И со стороны матери сидела баба Дуся, которую Алина упросила заменить ей родную. Гуляла вся деревня, несли кто пирог, кто соленья, в пекарне испекли торт. Было шумно, тесно и на удивление весело.
Алина все еще надеялась учиться заочно, но быстро забеременела. Артем был против учебы: «Хозяйка в доме нужна, а не студентка». Жили в ее родительском доме. Родилась дочка Катюша. Алина с головой ушла в материнство. Свекровь помогала мало — свое хозяйство.
Потом армейский друг Артема позвал его на Север, к нефтяникам, суля золотые горы. Артем загорелся:
— Алин, я поеду! Подзаработаем — машину купим, все дела! Вернусь героем!
Он уезжал на вахты, возвращался, привозил деньги — не астрономические, но для деревни приличные. Алина копила. Но однажды муж не вернулся. Позвонил, сказал — много работы, задерживаюсь. Деньги передал с тем самым Сашкой. Тот привез конверт, ухмыляясь загадочно и жадно поглядывая на Алину.
Больше Артем не приезжал. Нашел замену. Сам и сообщил по телефону, глухим, далеким голосом:
— Алина… Ты уж там как-нибудь сама. У меня тут… другая жизнь. Не вернусь.
Она плакала ночами, но слезы были не столько от любви, сколько от унижения и жалости к себе и маленькой Кате. А потом отвернулась и свекровь:
— Раз мой Артем тебя бросил, значит, и ты мне не родня. Живи как знаешь, — бросила она равнодушно, даже не взглянув на внучку.
Алина пошла работать продавцом в местный магазин. С Катей было сложно — девочка часто болела, садик превратился в проблему. Иногда Алина брала ее с собой на работу. Катя была тихим, замкнутым ребенком, могла часами сидеть в углу за прилавком, играя с старой куклой.
Как-то раз в магазин зашла баба Дуся. Посмотрела на девочку, сидящую на ящике из-под овощей, и покачала головой:
— Алинушка, зачем чадо с собой таскаешь?
— Да она приболела, в садик нельзя. Девать некуда, баб Дусь.
— Катюша, пойдем ко мне в гости? — ласково обратилась старушка к девочке. — Поиграем, погуляем, курочек покормим.
Кате было четыре года. Она говорила чисто, без детской картавости, и была не по годам серьезной. Она внимательно посмотрела на маму, на бабушку Dusю и уверенно кивнула:
— Пойду. Помогу.
— Баб Дусь, ты до вечера её? — удивилась Алина.
— А что? Мне одной-то скучно. Делов — козу подоить, водицы принести. А с Катюшей веселей.
С той поры так и пошло. Евдокия жила одна, детей上帝 не дал, и вся ее нерастраченная нежность обрушилась на маленькую Катю и ее мать. Вечером, забирая дочь, Алина пыталась сунуть старушке немного денег, но та сурово нахмурилась:
— Что ты, глупая! Не за деньги я это. Мне в радость. Я одинокая, ты одна. Знаю, как тяжело без плеча. Считай, я ей вторая бабушка. И тебе тоже.
Так и завязалась их странная, трогательная семья. Катя после школы бежала не домой, а к бабе Дусе. Та ее кормила, слушала рассказы, помогала уроки делать. Алина же относилась к старушке как к родной: покупала лекарства, приносила воду, убиралась в доме. Баба Дуся души не чаяла в «своих девчонках», пекла им пышные оладьи и пироги с капустой. Она стала тем якорем, который не дал Алине утонуть в отчаянии.
Евдокия была мастерицей на все руки, особенно хорошо вязала. Она обвязала всех с ног до головы: носки, варежки с оленями, пуховые платки. Катя щеголяла в ее нарядах, самых красивых в деревне. А бывшая свекровь, встречая Алину, лишь брезгливо отворачивалась, хвастаясь в магазине, что сын на Севере «в шоколаде катается», хотя тот ни разу не приехал.
Боль от предательства Артема давно зарубцевалась. Жизнь шла своим чередом, наполненная заботами о дочери и бабе Дусе. Как-то летом пошли они с Катей по грибы, заблудились и неожиданно вышли на поляну к пасеке. Стоял крепкий дом, вокруг — аккуратные ульи, у крыльца на цепи лежала лохматая собака. Залаяла, завидев чужих.
Из-за дома вышел мужчина лет сорока, с проседью в бороде, в рабочей кепке, немного прихрамывая.
— Кто тут? Гости? — крикнул он, и собака тут же умолкла.
— Здравствуйте, мы, кажется, заблудились. Из деревни.
— Так это ж Алина! Да с дочкой! — лицо мужчины озарилось улыбкой. — Продавщица наша! А меня не признала? Я ж Григорий, брат твоей соседки Анны.
— Григорий? — Алина всмотрелась. — Точно! Да я вас лет семь не видела, с тех пор, как вы… — она запнулась.
— Как жену похоронил, — закончил он без тени надрыва. — Ну, бывает. Заходите, чайку с медом попьем. Какая дочка у тебя большая выросла! Как там твой Артем, на вахте?
— Да бросил он нас, — неожиданно легко выдохнула Алина. — Когда Кате четыре было. Нашел себе другую на Севере.
— Ну и дурак, прости Господи, — искренне возмутился Григорий. — Такую женщину… А ты, я смотрю, не очень и убиваешься.
— Да уже и нет. Совсем.
Он напоил их чаем с душистым, тягучим медом прямо в сотах, дал с собой баночку и попросил передать медку бабе Дусе, о которой Алина отзывалась с такой теплотой. Сам он оказался на удивление приветливым и спокойным. Проводил их до тропинки, не сводя с Алины добрых, умных глаз.
А через пару дней нагрянул в гости не к Алине, а прямиком к бабе Дусе. Не хотел компрометировать женщину на деревне, знал, что сразу поползут сплетни. Баба Дуся, женщина бывалая, сразу все смекнула. Угостила чаем, а Григорий снова мед принес. Катю тут же отправили за мамой. Мужик он был хозяйственный, сразу заметил, что крыльцо у старушки покосилось.
— Не дело, — покачал головой. — В следующий раз приеду — поправлю.
Пришла Алина, и Григорий словно преобразился. Шутили, смеялись. После его ухода баба Дуся мудро заметила:
— Мужик он что надо. Серьезный. И с душой. А главное — смотрит на тебя, как сокол.
В следующий раз Григорий приехал на стареньком «бобике», с целым арсеналом инструментов. Отремонтировал крыльцо, поправил калитку. Вечером сидели втроем под цветущей черемухой, пили чай с его медом и ее оладьями.
— Баба Дуся, — говорил Григорий, — ваш мед к моим оладьям — это вообще песня! Я еще к вам за этим удовольствием приеду. Правда, Алина, вкусно?
Шло время. Григорий не стал долго ходить вокруг да около. Как-то раз, за очередной порцией оладий, он прямо при всех — при бабе Дусе и Кате — развернулся к Алине и взял ее руку.
— Алина, я человек не речистый. Давно живу один. И ты одна. Давай больше не будем одни. Станем семьей. — Он встал на одно колено и достал из кармана маленькую коробочку с простым золотым колечком.
Катя захлопала в ладоши, запрыгала:
— Мам, соглашайся! Дядя Гриша классный!
Баба Дуся сияла, кивая, и слезы катились по ее морщинистым щекам. Алина покраснела, кусая губу, а потом кивнула, не в силах вымолвить и слова. Куда уж тут деваться, если сердце разрывается от давно забытого счастья.
Летом они жили на пасеке, в густом аромате меда и цветущих лип, а на зиму перебирались в дом к бабе Дусе — не могли оставить старушку одну. Григорий сделал к дому просторную пристройку: комнату для них с Алиной, светлую и уютную, и комнату для Кати. У бабы Дуси перепланировали старую часть, сделав большую общую кухню-гостиную, где по вечерам все собирались за большим столом, пили чай и пели под гитару, на которой неожиданно хорошо играл Григорий. Вот что значит появиться в доме настоящему хозяину.
Как-то уже глубокой осенью, когда первые заморозки посеребрили пожухлую траву, во двор к бабе Дусе вошел Артем. А следом, опираясь на палку, плелась его постаревшая мать. Не сложилось у него на Севере, не прижился в чужой семье. Вспомнил, что есть где-то своя, брошенная. Алина вышла на крыльцо, а следом — подросшая, почти незнакомая ему Катя.
— Ну, привет, жена… бывшая, — начал он неуверенно. — Вот, вернулся. Может, забудем старое? Вернешься ко мне. Для дочки ведь отец родной нужен, а не чужой дядя.
— И правда, — вступила его мать, но уже без прежней спеси. — Подурили, помирились. Жить будете своим домом.
Катя, глядя на незнакомого мужчину, спросила тихо:
— Мам, а кто это?
— Как кто?! — взорвалась старуха. — Я твоя бабушка! А это твой отец!
Катя посмотрела на нее спокойно и очень вежливо, по-взрослому:
— У меня уже есть родная бабушка — баба Дуся. И папа есть. Дядя Гриша. Он меня любит, и я его люблю. Он мне роднее родного. Мы себе хорошую родню нашли. Чужие нам не нужны.
— Ишь ты какая! Вся в мать! — пробормотала бывшая свекровь. Артем стоял, потупившись, не зная, что сказать. Мать дернула его за рукав:
— Идем отсюда. Я же говорила.
Алина наконец обрела дар речи:
— До свидания. И больше сюда не приходите. Мы с Григорием счастливы.
Они ушли, понурые и жалкие. А во дворе стало вдруг светло и легко. Позже приехал Григорий, очень расстроился, что его не было дома в тот момент. Но Алина, обняв его, подумала, что, может, это и к лучшему. Их настоящее счастье не нуждалось в защите. Оно было тихим, крепким и таким же сладким, как свежий мед с их собственной пасеки. Судьба, в конце концов, оказалась мудрой пчелиной маткой: она собрала их всех в один крепкий, дружный улей, где каждый обрел свое место и свою долю тепла.