Виктор Монро никогда и ни за кого не носил сумки. И всё же в то утро, под холодным сиянием неоновых ламп терминала, он небрежно держал на руке изящную дизайнерскую сумку Надии. Для него это было мелочью, жестом практичности, а не преданности. Но каждый шаг по отполированному мрамору звучал иначе. Надия шла рядом — тонкая, лёгкая, её кремовое платье мягко колыхалось, когда она поправляла солнечные очки. Её улыбка была маленькой, скрытой — улыбка любовницы, которая думает, что наконец победила.
Он не смотрел на неё. В этом не было нужды. Его рука, сжимающая её сумку, уже была ответом.
Терминал люкс гудел: спешащие деловые люди, сотрудники в костюмах проверяли паспорта, звучала фоновая лаунж-музыка, которую время от времени прерывали объявления об отправлении. Их ждал частный самолёт, но Надия настояла пройти через зону вылетов. Она хотела, чтобы их увидели вместе.
Виктор не возразил. Почему бы и нет? Впервые ему казалось, что он сам управляет своей историей — пока всё не сорвалось. Всё изменилось в считанные секунды.
Сначала — вдох. Затем — тяжесть молчания, заморозившая прохожих. Разговоры прервались на полуслове.
Телефоны поднялись — не чтобы звонить, а чтобы снимать. Инстинктивно Виктор проследил их направление. Его сердце замедлилось. На другом конце терминала, неподвижная среди утренней суеты, стояла Эвелин, его жена. Без макияжа. Лицо бледное от усталости, глаза темнее, чем он помнил.
Но последнее, что он увидел, был не её взгляд. А четыре маленькие фигурки, прижавшиеся к её юбке.
Четверо мальчиков — одинаковые, каждый держался за неё. Их одинаковые пальто выглядели как маленькие призраки на блестящем полу. Его дети. Его четверняшки.
Рука Виктора разжалась сама собой. Сумка Надии упала, ударившись громче, чем позволял её вес.
Его губы шевельнулись беззвучно. Под дорогим костюмом выступил холодный пот. Время треснуло.
Эвелин не двинулась. Не заговорила. Просто смотрела — сквозь него, а не на него.
В её лице не было гнева. Было хуже: жалость. Вспышка.
Первая камера поймала момент. Потом вторая. И ещё одна.
Пассажиры, которые минуту назад завидовали Виктору Монро, теперь снимали его падение — кадр за кадром, в HD.
— «Виктор…» — голос Надии дрогнул.
Он не слышал. Ноги не слушались.
Его мысли метались, перебирая разговоры, оправдания, планы. Ни одно не подходило. Ничто не готовило его к Эвелин, стоящей там с доказательством его предательства, прижатым к её дрожащим рукам.
Дети подняли к нему глаза, растерянные. Один показал пальчиком, дёрнув Эвелин за подол.
— «Папа?»
Эвелин вздрогнула. Желудок Виктора скрутило. Шёпоты усиливались.
Телефоны наклонялись, чтобы лучше снять. Вопросы становились громче: «Это его жена?», «Это его дети?», «А кто та женщина?» Надия отступила, будто расстояние могло стереть её вину.
Она переводила взгляд с Эвелин на Виктора, потом снова на Эвелин, губы дрожали. Слишком поздно она поняла то, что уже знали все. Она не была женщиной Виктора. Она была доказательством его измены.
— «Эвелин…» — его голос надломился, будто он не узнавал собственного имени.
Она двинулась. Медленно, намеренно. Каждый шаг — как удар. Дети последовали за ней. Сердце Виктора билось в панике.
Эвелин остановилась в дыхании от него. Её голос был едва слышен, но каждое слово резало:
— «Значит, ради этого ты нёс её сумку?»
Она не ждала ответа. Ей он был не нужен.
Повернувшись к детям, она подняла самого маленького, словно оберегая. И пошла.
Прямо вперёд: мимо Виктора, мимо Надии, мимо сбегающихся репортёров. Виктор смотрел ей вслед, не в силах шагнуть.
Кто-то в толпе осмелился:
— «Виктор Монро, вы можете объяснить?»
Он не мог. Как объяснить, что несешь сумку не той женщины, когда твоя настоящая жизнь проходит мимо, держа твоё будущее на руках?
Вспышки не прекращались. Виктор их не видел. Даже когда слёзы впервые прорвались.
Ни когда Эвелин прошла мимо. Ни когда свет стал ослепительным. Ни когда громкоговоритель произнёс его имя.
Он очнулся только тогда, когда журналист поднёс к нему микрофон:
— «Виктор Монро! Это ваши дети? Кто эта женщина? Ваш брак окончен?»
Он открыл рот, но горло было сухим, сдавленным паникой. Его глаза метались, ища Эвелин. Она уже уходила, держа одного мальчика на руках и ведя остальных.
— «Эвелин. Подожди…» — голос дрогнул.
Она не остановилась. Вместо этого, пройдя вперёд, повернулась к морю камер.
Её голос был спокоен. Твёрд. Неуклонен.
— «Я Эвелин Монро, — произнесла она отчётливо. — И вот дети, которых Виктор забыл.»
Эта фраза разорвалась, как взрыв. Для прессы. Для прохожих. Для самого Виктора.
Восклицания. Непрерывные щелчки затворов. Даже автоматические объявления в терминале будто замерли, слушая тишину внутри Виктора.
— «Эвелин. Нет…» — он попытался шагнуть, но охрана, поднятая из-за давки, встала преградой. Он протянул к ней руку. Прося. Отчаянно. Но схватил только пустоту.
Эвелин посмотрела ему прямо в глаза, затем перевела взгляд на охранников:
— «Проводите меня и моих детей.»
Она не кричала. Не умоляла. Она приказала.
Они замялись на секунду, потом подчинились — уважая не миллиардера, а женщину, чья боль требовала почтения.
— «Эвелин. Позволь мне объяснить…» — его голос был глухим, сломленным.
Она ещё раз подошла ближе, ровно на шаг. Дети вцепились в её платье. Виктор задержал дыхание. Она наклонилась, её губы коснулись его уха, тихий шёпот утонул в шуме камер:
— «Они запомнят не мужчину, который держал их на руках… а того, кто нёс её сумку.»
Она отстранилась. Виктор пошатнулся.
— «Эвелин…»
Но она уже уходила. Охрана окружила её, защищая от толпы, выводя прочь. Фигурки детей исчезли.
Поглощённые светом и телефонами, разум Виктора кричал. Его тело оставалось неподвижным.
Вокруг вопросы становились громче, жаднее:
— «Господин Монро, вы отрицаете отцовство? Под угрозой ли ваша компания? Это ваша любовница?»
Последний вопрос ударил больнее всего. Он резко обернулся:
— «Надия?»
Он лихорадочно огляделся. Там, где она стояла минуту назад, не было никого.
Больше никакого кремового платья.
Больше дрожащих рук.
Больше её присутствия.
Она исчезла. Растворилась в гуле, который оставила после себя.
Виктор опустил глаза, потерянный. Дизайнерская сумка лежала у его ног. Абсурдность картины задела что-то глубоко внутри.
Камеры. Гул. Предательство — теперь уже публичное, необратимое.
И вдруг он понял, что видит мир. Миллиардер один, в аэропорту.
Засыпанный вопросами. Без жены. Без детей.
Только с ношей женской сумочки. Которую он никогда не должен был нести.
Над ним раздалось объявление — словно жестокая насмешка:
«Рейс 274, немедленная посадка».
Виктор Монро остался неподвижен, пока его падение транслировалось в прямом эфире.
Надия повернула засов в туалете и сползла вдоль холодной плитки, колени дрожали. Шум терминала был приглушён здесь, но сердце билось громче всего. Она уставилась на своё отражение в треснувшем зеркале.
Тушь растеклась. Щёки покраснели. И больше всего её пугала не усталость, не страх. Узнавание.
Кто я для него?
Её дыхание сбивалось. Ещё несколько минут назад она шла под руку с Виктором Монро, мужчиной, которого считала своим будущим.
А теперь сидела одна, обняв себя, дрожа, несмотря на жару. Где-то в этом терминале его жена держала их детей — детей, о существовании которых Надия даже не подозревала.
Картины мелькали кусками.
Виктор несёт её сумку. Вспышки камер. Лицо Эвелин.
Спокойное. Могущественное. Та самая женщина, которой она когда-то завидовала. Теперь — боялась.
Она закрыла лицо руками.
Воспоминания хлынули. Вспышка: пентхаус Виктора. Первая ночь.
Огни города за стеклянными стенами. Он наливал ей вино, смотрел глазами, которые она приняла за нежность.
— «Она меня не понимает, Надия», — прошептал он. — «А ты понимаешь».
Надия, двадцать четыре года, безумно влюблённая, поверила. Он гладил её щёку, медленно.
— «Я в ловушке в этом браке. С тобой я дышу».
Она помнила каждое слово. Тогда они звучали правдой. Сейчас — иначе.
Другая вспышка. Её первый контракт модели сорвался после того, как Виктор увидел фотографии.
— «Тебе это больше не нужно, — сказал он. — Позволь, я позабочусь о тебе».
Она улыбнулась — и приняла это за любовь.
В туалете Надия зажмурилась, ненавидя себя за эти воспоминания.
С какого момента она стала лишь заменой? Заплаткой? Его бунтом против Эвелин? Или страховкой?
Хуже всего была мысль, холодная, как лёд: может, она не была ничем.
Слёзы затуманили взгляд. Пальцы впились в плечи.
Она вспомнила обещания Виктора. Его слова о жене: холодная, контролирующая, далёкая.
Но женщина, которую она увидела сегодня, не была холодной. Она была сильной.
А Виктор казался меньше, чем когда-либо.
В дверь постучали. Надия вздрогнула.
— «Мисс, вы в порядке?» — голос уборщицы.
— «Минуту», — хрипло ответила она.
Шаги удалились. Она снова вдохнула. Но пульс гремел.
И что теперь? Она не знала. Виктор её не защитит. Не теперь.
Он даже не искал её в суматохе. Как только появилась Эвелин, её будто не существовало.
Взгляд упал на телефон. Десятки сообщений. Друзья. Незнакомцы. Журналисты.
Её имя в тренде. Её фото разошлись. Заголовки кричали:
«Любовница Виктора Монро опознана».
Она больше не была секретом.
Она была скандалом.
Стены будто сдвинулись. Она поднялась, шатаясь.
Плеснула холодной водой в лицо. Надеясь заглушить жгучий стыд.
Но вода ничего не смывала. Она была лишь инструментом в войне Виктора с женщиной, которую не знала. Войне, в которую никогда не соглашалась вступать.
Телефон снова завибрировал. Очередная новость. Очередной заголовок.
Она выронила его. Звук удара отозвался эхом по полу.
Подняв взгляд к зеркалу, она увидела конец иллюзии.
Никакого гламура. Никакого будущего. Никакого «мы».
Только Надия. И её ошибка.
Единственная мысль пробилась сквозь шум:
Надо бежать. Не только отсюда. Из этого города.
Из этой истории. От него.
Она подняла телефон дрожащими руками, вызвала машину.
Адрес всплыл сам собой: туда, где он её никогда не найдёт.
Она вышла из туалета, пробилась сквозь толпу.
И поняла нечто более тёмное: она бежала не от Эвелин. Она бежала от себя самой.
Убежище не имело ничего особенного. Голо. Плотные шторы. Две комнаты.
Камеры смотрели на каждый угол снаружи.
Для Эвелин Монро это было больше похоже на дом, чем когда-либо был особняк, который она делила с Виктором.
Сидя на краю кожаного дивана, с прямой спиной. Четверо близнецов спали в соседней комнате.
Её адвокат, Рэйчел Линн, сидела напротив. Молчаливая. Внимательная.
Эвелин не заговорила сразу. Она смотрела, как поднимается пар от нетронутого чая.
— Ты считаешь меня слабой, Рэйчел? — наконец спросила она, не поднимая глаз.
Рэйчел замялась.
— Нет.
Губы Эвелин дрогнули.
— Виктор — да.
Она заговорила.
— Сначала это было неочевидно. Он заставлял меня чувствовать себя счастливой. Особенной, даже. Я верила, когда он говорил, что никто другой не понимает его мир. То он приносил мне розы вечером, то на следующий день — тишину.
Рэйчел слушала, держа планшет на коленях, не двигаясь.
— Когда я забеременела, всё изменилось. Он сказал, что это слишком рано. Что это повредит его имиджу. Никаких мероприятий. Никаких праздников для будущей мамы. Никаких публичных фотографий. Я носила наших детей в тишине, пока он носил свою империю.
Её голос не дрогнул. Она была слишком онемевшей для этого.
— Первую любовницу я обнаружила на шестом месяце беременности. Не Надю. Другую, раньше. Когда я заговорила об этом, он сказал, что я всё не так поняла. Что я параноидальная. Гормональная. После этой ссоры он заблокировал мои счета.
Челюсть Рэйчел напряглась. Она слышала много историй. Но сдержанность Эвелин холодила сильнее любых слёз.
— Дети родились преждевременно. Экстренное кесарево. Я была без сознания. Когда я очнулась, Виктора рядом не было. — Руки Эвелин сжались на коленях. — Я спросила у медсестры, почему он их не берёт на руки. Она сказала: он никогда не приходил.
Долгая пауза.
— Ни разу? — пересохло в горле у Рэйчел.
Эвелин покачала головой.
— Ни единого.
— Мир думает, что он просто холодный отец. Отстранённый, возможно. Но он не знает правды. — Голос Рэйчел смягчился. — Скажи её.
Эвелин вдохнула.
— Он не брал их на руки… потому что ему было всё равно, выживут ли они.
Рэйчел моргнула. Эвелин продолжила:
— Я позволила ему всё у меня забрать, Рэйчел. Моё имя. Мой дом. Мои деньги. И хуже всего — моё молчание.
Рэйчел наклонилась вперёд, твёрдо:
— Больше нет.
— Больше нет, — подтвердила Эвелин. Чай успел остыть.
«Нужно решать прямо сейчас. Уладим тихо? Или сожжём его на площади?»
— «Я хочу, чтобы мир узнал, что он сделал… и чего он никогда не сделал.»
— «Тогда завтра подаём.»
Взгляд Эвелин скользнул к закрытой двери, за которой её сыновья наконец-то спали спокойно.
— «Люди думают, дело в деньгах. Но это не так.»
— «А в чём тогда?»
— «В истории.» Голос её был горьким. Окончательным.
— «Я не позволю своим сыновьям вырасти, веря, что молчать — значит быть сильным.»
Рэйчел поняла: целью Эвелин был не имперский бизнес Виктора. Его наследие.
Рэйчел поднялась.
— «Я подготовлю заявления.»
Но Эвелин не закончила. Она взяла телефон, открыла галерею. Десятки фотографий. Не постановочных. Не публичных. Мгновения, где четверо мальчиков росли.
— «Он даже не смотрел на них», — прошептала она себе под нос.
Рэйчел промолчала. За окнами мигали огни ночников. На укрытие снова опустилась тишина.
Это была не безопасность, которую чувствовала Эвелин. Это было затишье перед войной.
К утру мир выбрал сторону. Имя Эвелин Монро было на первых полосах пяти континентов. Каналы обсуждали размытые кадры из аэропорта, строили догадки о четверняшках, цеплявшихся за её юбку. Одни называли её холодной, расчётливой, устроившей спектакль. Другие — сломанной, преданной женщиной. Всё зависело от канала.
Команда пиарщиков Виктора среагировала быстро. Уже через несколько часов просочилось заявление:
«Г-н Монро глубоко сожалеет о страданиях, вызванных тем, что частные дела стали достоянием публики. Он остаётся полностью преданным своей роли отца и просит уважать частную жизнь своих детей.»
Заголовки сменились: «Недооценённый отец». Виктору нравилось это выражение.
За зеркальными окнами своего офисного этажа Виктор ходил по кругу, словно зверь в клетке, перечитывая черновик за черновиком. Его ассистент переминался рядом, нервный.
— «Контролировать рассказ», — бормотал Виктор. — «Вот что важно.»
Но никакой сценарий не мог стереть случившееся. В глубине души он понимал: он взял не ту сумку.
И теперь история принадлежала прессе.
В другой части города Надия смотрела те же заголовки. Её имя. Её фото. Её карьера.
Прошло всего двенадцать часов, а журналисты уже откопали её модельные профили, старые посты в Instagram, интервью о «самореализации». Каждое изображение получило новую подпись: «Любовница, разрушившая брак».
Её сообщения заполнили оскорбления: «шлюха», «охотница за бриллиантами», «разрушительница семьи». Она выключила телефон. Тишина не помогла.
Сжавшись на полу в чужой квартире, колени к груди, тушь размазана слезами, она дёрнула шторы, скрываясь от света. Виктор не позвонил. Она ненавидела себя за то, что верила, будто он позвонит.
На экране телевизора аналитики обсуждали её роль, словно её жизнь была лишь второстепенной интригой в падении Виктора.
— «Они всегда думают, что особенные», — хмыкнул комментатор.
Надия закрыла глаза. Может, он был прав.
В своём убежище Эвелин смотрела те же сюжеты. Она не плакала.
Оскорбления её не задевали. Обвинения в холодности лишь подтверждали то, чему её учили: женщина, которая не плачет, — опасна; женщина, которая говорит, — неблагодарна. Виктор хорошо вбил этот урок.
Теперь мир смотрел. И Эвелин собиралась это использовать.
На вершине своей башни Виктор репетировал:
— «Это было недоразумение. У моей жены и у меня… разногласия, да. Но…»
Он оборвался, раздражённый.
Ассистент неуверенно сказал:
— «С уважением… люди могут вам не поверить.»
Виктор метнул острый взгляд:
— «Я построил силуэт этого города.»
Телефон завибрировал. Он ждал слов поддержки.
Сообщение от его юрисконсульта ошеломило:
«Она наняла Рэйчел Линн.»
Рука сжалась. Линн была не адвокат по разводам. Она была стратегом войны.
Губы Виктора пересохли. Он посмотрел на город, который считал своим, понимая: сценарий больше пишет не он.
Им занималась Эвелин. И спешить она не собиралась.
Её молчание на всех экранах звучало громче тщательно отобранных слов Виктора. СМИ больше не освещали простой скандал: они наблюдали публичную казнь.
Виктор Монро ещё не знал, он ли в ней жертва… или преступник.
Надия сидела в гостиничном люксе.
Слишком идеально. Бежевые стены. Позолота.
Стерильная роскошь — жизнь, о которой она мечтала.
Она сидела на краю бархатного кресла, теребя дрожащие пальцы. Каждая секунда тянулась вечностью. Она чуть не выбежала, когда дверь открылась.
Эвелин вошла. Без охраны. Без адвоката. Только она.
Спокойная. Собранная. Устрашающая.
Она тихо закрыла дверь. Щелчок замка прозвучал громче ударов сердца Надии.
Ни одна из них не заговорила.
Надия вскочила слишком резко. Голос сорвался:
— «Я… я сожалею. Я не знала.»
Эвелин подняла руку. Надия замолчала.
Эвелин спокойно пересекла комнату. Не села. Осталась стоять напротив, взгляд пронзал насквозь.
— «Я знаю, зачем ты мне позвонила.»
— «Я должна знать, всё ли было ложью.»
— «Ты хочешь, чтобы я рассказала тебе правду о Викторе?»
Надия кивнула.
Голос Эвелин был низким. Слишком низким.
— «Хорошо.»
Она не ходила по кругу. Не читала морали. Она рассказала.
— «Я встретила его в твоём возрасте. Двадцать четыре. Он сказал, что я особенная. Не такая, как все. Единственная, кто видит человека за империей.»
Губы Надии приоткрылись, ужас поднимался.
Тон Эвелин не изменился.
— «Он говорил, что его бывшие его не понимают. Что он в ловушке. Что я — его свобода.»
Колени Надии дрогнули. Она опустилась на стул, сама того не заметив.
— «Когда я забеременела, это был “неподходящий момент”. Это “угрожало его будущему”. Я поверила. »
В её глазах мелькнуло стальное пламя.
— «Я прожила свою первую беременность одна, в особняке, с заблокированными счетами, а персоналу приказали разговаривать со мной только по необходимости.»
— «Я… я думала, что проблема была в тебе.»
— «Я знаю», — тихо ответила Эвелин.
Пауза.
— «Знаешь, что он сказал, когда я спросила, почему он никогда не приходил в больницу?»
Надя покачала головой, глаза полные слёз. Голос Эвелин зазвенел сталью:
— «Он сказал: “Они справятся без меня.”»
Слёзы у Нади потекли. Эвелин чуть подалась вперёд.
— «Тогда я всё поняла.»
Надя подняла разбитый взгляд. Фраза упала, чистая, как лезвие:
— «Ты мне не враг… Ты моя следующая версия.»
Тишина обрушилась на Надю. Она разрыдалась, задыхаясь. Стыд и горе смешались.
— «Я не знала. Я не знала.»
Эвелин смотрела. Ни жестокая, ни сочувственная. Просто ясная.
— «Я верю тебе.»
Странным образом, это ранило Надю ещё сильнее.
Эвелин наконец села, не теряя достоинства.
— «Ты не первая. Ты не последняя.»
— «Я любила его», — прошептала Надя, словно осколки стекла.
— «Я тоже.»
Эвелин позволила ей рухнуть — так, как Виктор никогда не позволял. Потом её тон изменился: практичный, острый.
— «Теперь нужно решить.»
— «Решить что?»
— «Будешь ли ты дальше выпрашивать крохи его внимания? Или уйдёшь, пока он не разрушил то, что у тебя осталось?»
Это был не совет. Это было предупреждение.
Эвелин поднялась.
— «Зачем ты пришла?» — прошептала Надя.
Взгляд Эвелин на миг стал почти материнским.
— «Чтобы ты не повторила мою ошибку.»
Она положила руку на дверную ручку. Замерла. Без оглядки:
— «Когда он позвонит — а он позвонит — не отвечай. Он звонит только тогда, когда должен выиграть.»
Дверь открылась. Закрылась.
Надя осталась одна. Плакала в люксе, в который больше никогда не поверит. Она оплакивала будущее, которого никогда не существовало. Но где-то внутри зародилась новая мысль: уйти. И, может быть, отомстить.
Виктор Монро, за своим стеклянным столом, смотрел, как город отражается в панорамных окнах. Город мерцал огнями. В его кабинете царила тишина, словно военная карта: таблицы цифр, прогнозы, аналитика общественного мнения, планы кризисов. Детей — нигде.
— «Сегодня утром три главных акционера вышли. Совет обеспокоен.»
— «Они вернутся.»
— «Интервью Эвелин назначено на следующую неделю.»
Челюсть Виктора напряглась.
— «Отмени пресс-конференцию.»
— «Но…»
— «Я сказал: отмени.»
Он не объяснил: для него слова стали обузой. Считались только цифры. А цифры кровоточили. Империи нужна была стабильность. Семья? Нет. Он отодвинул графики. Для него важно было не то, что говорила Эвелин, не слёзы Нади, не возмущение общества. Мнение меняется; состояние остаётся. Если он контролировал рынок, он контролировал рассказ — как всегда.
Впервые прозвучало сомнение. Он оттолкнул его.
— «Сделай предложение кабинету Линн. Наличные. Имущество. Всё, что она хочет.»
Они оба знали: Линн не сдастся.
Ночью, когда помощник ушёл, Виктор остался один, в полумраке. За стеклом растянулся город, как мёртвая плата. Он налил себе бокал, но не выпил. Его взгляд упал на предмет в углу стола: дешёвая фотография, сделанная медсестрой. Четверо недоношенных новорождённых. Его дети.
Он не знал, кто оставил фото. Возможно, Эвелин. Или уволенный сотрудник. Годами он его игнорировал, как шум на фоне. Сегодня посмотрел. Без нежности. Без сожаления. С недоумением.
Они ничего для него не значили, не потому что он был чудовищем, — а потому что он не умел. Виктор понимал сделки. Не отцовство.
Тишина навалилась. Он встал. Подошёл к окну. Внизу улицы, где сливались машины и люди. В отражении его смотрело лицо. Впервые он его не узнал.
Империя трещала. Рассказ ускользал. И он не знал, как выиграть эту войну.
Бокал остался тёплым. Рядом — фото: четверо детей и мужчина, который никогда их не держал.
— «Они забудут меня», — прошептал он.
Где-то в городе Эвелин делала всё, чтобы именно так и случилось.
Надя перестала считать часы. Время утратило смысл. Когда-то этот гостиничный номер был убежищем. Теперь — тюрьмой. Шторы всегда закрыты. Подносы с доставкой в номер гнили нетронутыми.