Солнечный зал ресторана «Престиж» был наполнен ровным, довольным гудением. Свет от хрустальной люстры играл в гранях бокалов, отражаясь в глазах счастливых, слегка подвыпивших гостей. Казалось, сама атмосфера была пропитана запахом дорогого парфюма, запеченной утки и благополучия. Идеальная картина для пятидесятипятилетия Галины Петровны.
Я сидела рядом с мужем, стараясь уловить его тепло сквозь ткань пиджака. Артем был красив и спокоен, как всегда. Его рука лежала на столе рядом с моей, но не касалась ее. Он внимательно слушал какого-то дядю Славу, кивал, изредка бросая одобрительные взгляды в сторону матери — именинницы, царицы этого бала.
А она, конечно, сидела во главе стола. Галина Петровна. Не Галина, и уж тем более не Галя. Только полное имя, с отчеством. Седая прядь элегантно лежала на темно-синем шелке ее платья, взгляд был влажным от умиления и хорошего коньяка. Она ловила комплименты, как балерина аплодисменты, легко и грациозно, будто так и было предназначено судьбой.
Мой взгляд упал на Степу. Наш пятилетний сын мирно клевал носом рядом с няней, убаюканный общим гулом. Его ресницы, такие длинные, совсем как у… Я поймала себя на этой мысли и прогнала ее прочь. Сегодня нельзя. Сегодня нужно держать лицо.
И я держала. Улыбалась в ответ на тосты, поднимала бокал с вином, которое уже давно отдавало на языке горьковатой железной необходимостью. Я ловила на себе взгляды родственников Артема — быстрые, оценивающие. «Смотрите, как Марина изменилась, похудела, наверное, с ребёнком одна справляется, пока Артем деньги зарабатывает». Я почти физически слышала эти неозвученные фразы.
И вот Галина Петровна поднялась, звеня ложкой о хрусталь. В зале мгновенно воцарилась тишина, полная ожидания. —Дорогие мои друзья, родные, — начала она, и голос ее дрожал от нарочитой, театральной искренности. — Спасибо, что пришли разделить со мной этот день. Собраться всей семьей — это такое счастье. Особенно когда видишь, как растет твоя кровинка.
Она обвела всех влажным взглядом и остановила его на Артеме. —Сынок, я на тебя сегодня смотрю и не могу нарадоваться. Настоящий мужчина, опора семьи. Жаль только, — она сделала драматическую паузу, и я почувствовала, как по спине побежали мурашки. Это начало. Сейчас начнется. — Жаль, что работа забирает тебя так надолго. Ну когда ты уже наконец-то остепенишься и будешь проводить больше времени с настоящей семьей, а не на своих бесконечных «рабочих проектах»?
Последние два слова она произнесла с такой сладкой, ядовитой интонацией, что воздух в зале будто сгустился. Ее взгляд, скользнувший по мне, был красноречивее любых обвинений. Все поняли. Все эти «совещания» и «дедлайны», на которые я якобы пропадала, пока Артем был в командировках.
Артем лишь сдержанно улыбнулся, потянулся за бокалом. —Мама, хватит, опять ты раздуваешь из мухи слона. Все хорошо.
Он даже не посмотрел на меня. Не попытался защитить. Просто отмахнулся, как от назойливой мухи. И в этот момент я поняла, что идеальная картина дала трещину. Глубокую, безвозвратную. И сейчас из нее хлынет настоящая жизнь.
Тишина после тоста повисла неловким, звенящим колоколом. Кто-то поспешно отхлебнул вина, кто-то принялся с интересом разглядывать узор на скатерти. Мои пальцы сами собой сжали край стола так, что побелели костяшки. Я чувствовала, как по щекам разливается предательский жар.
Галина Петровна, довольная эффектом, снова уселась в кресло, поправив шелковую складку на коленях. Ее улыбка была беззубым и торжествующим оскалом.
— Ну что вы притихли, как на похоронах? — весело нарушила она молчание. — Живой человек радуется, что сын вырос таким responsible. Ответственным, — тут же перевела она, бросив взгляд в мою сторону, будто я не в состоянии понять простого слова.
Артем нахмурился, но промолчал, отодвинув тарелку с недоеденным десертом. Его отстраненность была хуже прямого упрека. Она давала ей carte blanche. Разрешение на продолжение.
— А вот Степочка наш, — голос Галины Петровны стал сладким, сиропным, каким она говорила только с внуком. — Совсем засыпает бедный. Устал от шума. И глаза у него сегодня такие грустные… Не мальчишечьи вовсе. Чувствительный очень. Не в нашу породу.
Мое сердце упало. Она подбиралась к главному. К больному месту, которое щупала все эти годы.
— Мама, — наконец, тихо сказала я, стараясь, чтобы голос не дрожал. — Он просто устал. Детский день был длинным.
— Да нет, что ты, — отмахнулась она, не глядя на меня. — Это он по тебе, Мариночка. Вся в тебя, эмоциональную. А у наших мужчин, у Артемки, у его покойного отца, характер был совсем другой. Кремень. С детства видно было — стержень, настоящий мужчина. А Степа… — она многозначительно вздохнула. — Слишком нежный какой-то. Словно и не наш вовсе.
Ледяная волна прокатилась по моей спине. Гости замерли. Даже няня, отводящая ко сну Степу, застыла на полпути от стола, сжимая его сонную ручку.
— Галина Петровна, — голос мой наконец обрел сталь. — Вы что хотите этим сказать?
— А ничего, милая! — она широко улыбнулась, разводя руками. — Констатирую факт. Ребенок в папу не пошел. Ни внешностью, ни характером. Удивительно даже. Обычно гены берут свое. А тут… — она снова сделала паузу, наслаждаясь моментом, и ее взгляд уперся прямо в меня, полный ядовитого торжества. — А не похож-то он, Артем, потому что, я уверена, кровь-то не наша! Где ты шаталась, пока сын в командировках пахал, вот и принесла в наш дом…
Она не договорила. Ее слова повисли в воздухе, густые и невыносимые, как смог. В комнате воцарилась абсолютная, гробовая тишина. Я перевела взгляд на мужа. Он сидел, опустив глаза, его лицо было каменным. Но я увидела — увидела тень промелькнувшего в его глазах сомнения. Быстрого, как удар ножом, и такого же болезненного. Он не посмотрел на меня с ненавистью. Он на секунду задумался. И это было больнее всего.
Звон в ушах заглушил все остальные звуки. Я видела, как шевелятся губы удивленных гостей, но не слыша ни слова. Видела, как Артем медленно, будто против воли, поднял на меня глаза, и в них уже не было сомнения — был шок, переходящий в гнев. Но не на нее. На меня.
Этот взгляд переломил что-то во мне. Ледяная волна сменилась жаром, который поднялся от самого сердца и хлынул в виски, в пальцы, сжатые в бессильных кулаках. Годы. Годы этих взглядов, этих колких полунамеков, этих «заботливых» советов при всех. Годы одиночества в браке, где третьим всегда была она. Годы, когда я молчала, старалась быть удобной, правильной, терпела ради Степы, ради призрака той любви, что когда-то была между мной и Артемом.
Я медленно поднялась. Ноги были ватными, но они держали. Я поставила бокал на стол. Звук хрусталя о скатерть прозвучал неожиданно громко в этой звенящей тишине.
Все взгляды устремились на меня. Галина Петровна смотрела с ядовитым торжеством, ожидая моих слез, оправданий, истерики. Она ждала, что я буду унижена окончательно.
Но я посмотрела не на Артема, ищущего защиты, и не на гостей. Я посмотрела прямо на нее. На ту, что годами копила свою ядовитую злобу и выливала ее на меня.
— Вы всегда были мастером красивых тостов, Галина Петровна, — мой голос прозвучал тихо, но так четко, что было слышно каждое слово. Он не дрожал. Он был холодным и острым, как лезвие. — И мастером уколоть. При всех. Чтобы все видели, какая вы мудрая и радеющая за семью, и какая я — недостойная.
Она попыталась вставить что-то, фыркнув, но я не дала ей и слова сказать.
— Сколько лет я молчала? Считала, что это мелочи. Что вы просто слишком любите сына. Но это не любовь. Это болезнь. Вы годами травили меня, как крысу, исподтишка. Внушали Артему, что я плохая мать, что я все делаю не так. Вы ненавидели каждую мою самостоятельную мысль, каждое мое решение, потому что боялись потерять над ним контроль. Вы хотели, чтобы он навсегда остался вашим маленьким мальчиком, который слушает только маму.
Я видела, как Артем напрягся, его рука сжалась в кулак.
— Марина, хватит! — прорычал он. — Прекрати этот цирк!
— Нет, Артем, — я впервые за много лет посмотрела на него прямо и твердо. — Ты молчал все эти годы, когда она травила меня. Теперь помолчи и послушай.
Я снова повернулась к свекрови. Она сидела, откинувшись на спинку стула, ее надменная маска начала давать трещины, в глазах мелькнула тревога. Она не ожидала такой реакции. Она ждала слез, а получила лед.
— Вы только что при всех обвинили меня в измене. Объявили, что мой сын — чужой. Назвали его… — голос мой все же дрогнул на мгновение, но я сжала зубы и продолжила. — Назвали его не вашей кровью. Вы перешли все границы.
Я сделала шаг вперед к столу, оперлась на него руками, наклонившись к ней так близко, что увидела, как сузились ее зрачки.
— Раз уж вы утверждаете, что у меня есть кто-то другой, — произнесла я, и в зале стало так тихо, что, казалось, было слышно, как падает на пол салфетка. — То расскажите всем собравшимся за этим столом, от кого ваш сын! Ведь вы сами мне проговорились. В тот день, после вашей операции на сердце, когда вы бредили под морфием. Вы плакали и умоляли прощения у какого-то другого мужчины. Вы говорили, что боитесь, что муж узнает и выгонит вас с маленьким Артемом. Вы повторяли снова и снова: «Прости, что он носит чужую фамилию».
Лицо Галины Петровны стало абсолютно белым, как дорогая скатерть под моими руками. Ее глаза округлились от чистого, животного ужаса. Она не пыталась отрицать. Она не вскрикнула. Она просто беззвучно открыла рот и рухнула на стул, будто у нее внезапно подкосились ноги. Ее царственность, ее надменность — все развеялось в один миг, оставив лишь жалкую, испуганную старуху.
А Артем смотрел на нее. Смотрел, не понимая, не веря своим глазам. И в тишине был слышен только его тяжелый, прерывистый вздох.
Тишину разорвал оглушительный, хаотичный гул. Словно улей, в который ткнули палкой. Стулья заскрежетали, кто-то вскочил, опрокинув бокал, красное вино растеклось по белой скатерти, как кровавое пятно.
— Ой, мне пора, кажется, я забыла выключить духовку… —Галина Петровна, вам плохо? Воды принести? —Артем, может, мы потом…
Гости метались, стараясь не смотреть на нас, на эту троицу, связанную теперь одной ужасной тайной. Их спешное, неловкое отступление было жалким и по-своему комичным.
Артем не двигался. Он сидел, вцепившись пальцами в край стола, его костяшки были белыми. Он смотрел на мать, и в его глазах медленно угасал гнев на меня, сменяясь нарастающим, всепоглощающим недоумением. Он был похож на человека, которого внезапно оглушили ударом по голове.
— Мама? — его голос прозвучал хрипло, несвойственно ему тихо. Он не кричал. Он спрашивал. — Это… это правда?
Галина Петровна не ответила. Она сидела, сгорбившись, уставившись в свои руки, сжатые на коленях. Ее гордая осанка исчезла без следа. Ее молчание было красноречивее любых слов. Это было признание.
И в этот миг передо мной вспыхнуло то самое воспоминание. Нечеткое, как под водой.
Больница. Резкий запах антисептика, смешанный со сладковатым ароматом цветов, которые принес Артем. Полумрак в палате. Галина Петровна после сложной операции на сердце, бледная, с синяками под глазами, с трубками в руках. Она металась в полудреме, ее пальцы судорожно сжимали простыню.
— Не надо… не говори ему… — ее голос был слабым, хриплым шепотом. — Он выгонит… с ребенком… куда я…
Я сидела рядом, стараясь поправить ей подушку, думая, что она бредит о своем муже, об отце Артема.
— Все хорошо, — шептала я ей, пытаясь успокоить. — Все хорошо.
Она открыла глаза, мутные, невидящие от лекарств, и ухватилась за мою руку с неожиданной силой.
— Ты никому не скажешь? — она смотрела на меня, но не видела меня. Она видела кого-то другого. Того, кого боялась. — Он же убьет… Он такой гордый… А Артемка… мой мальчик… он не его… прости…
Тогда я отшатнулась, решив, что это бред, морфийные грезы. Мне стало ее безумно жаль. Жаль эту сильную, властную женщину, сломленную страхом и болезнью. И я дала себе слово никогда и никому не говорить об этом. Считать, что мне просто послышалось. Хранить ее грязную тайну, как свою собственную.
И я хранила. Все эти годы. Пока она сама не приперла меня к стенке, не заставила защищаться ее же оружием.
Артем медленно поднялся. Он был бледен. Он смотрел то на меня, то на мать, и казалось, земля уходит у него из-под ног.
— Почему? — это был уже не вопрос, а стон. Обращался он непонятно к кому. Ко мне? К ней? К миру в целом? — Почему я?..
Он не справился. Он резко развернулся и, не глядя ни на кого, зашагал прочь из зала, к выходу. Его плечи были напряжены, походка неровной.
Я осталась стоять напротив Галины Петровны. Ресторан почти опустел. Официанты замерли у стен, стараясь стать невидимками. Степу, слава богу, уже увели.
Мы были с ней одна на один. Две женщины, связанные узами лжи, которую наконец вытащили на свет.
— Я не хотела этого говорить, — прошептала я, и голос мой наконец сорвался, предательски задрожал. — Никогда. Вы слышите? Я хранила ваш секрет. Потому что… потому что мне было вас жаль. А вы… вы сами все разрушили. Своими руками.
Она не ответила. Она просто сидела, превратившись в безмолвный, сломленный памятник собственному падению.
Зал опустел, словно после внезапной эвакуации. На столах догорали свечи, их колеблющиеся огоньки отбрасывали причудливые тени на остатки праздника — смятые салфетки, недоеденные десерты, опрокинутые бокалы. Воздух был густым и спертым, пропитанным запахом дорогой еды, вина и невысказанных слов.
Мы остались втроем. Три острова, разделенные бездной.
Артем сидел, откинувшись на спинку стула, его взгляд был устремлен в пустоту, в какую-то точку на противоположной стене. Он не смотрел ни на меня, ни на мать. Он был где-то далеко, в рухнувшем мире, где отца, которого он знал и, видимо, втайне боготворил, не существовало. Его лицо было маской, лишенной каких-либо эмоций, — лишь страшная, ледяная отрешенность.
Галина Петровна сидела неподвижно. Она не плакала, не пыталась оправдаться. Она просто смотрела на свои руки, сжатые в замок на коленях. Ее темно-синее шелковое платье, еще недавно такое царственное, теперь висело на ней мешком, подчеркивая сгорбленность и внезапную старость. Трещина прошла не только по ее репутации, но и по самой ее сути.
Тишина была оглушительной. Она давила на уши, на виски, на грудь. Казалось, еще немного — и можно сойти с ума от этого молчания.
Я стояла возле своего места, не в силах сесть, не в силах уйти. Мои ноги были ватными, сердце колотилось где-то в горле. Я понимала, что совершила нечто необратимое. Я вывернула наизнанку боль другого человека, чтобы защитить себя. И теперь эта боль висела между нами тяжелым, ядовитым облаком.
Артем медленно, с трудом, будто против собственной воли, перевел взгляд на мать. Его глаза были пустыми.
— Это правда? — спросил он тихо. Его голос был хриплым, лишенным всяких интонаций. В нем не было ни гнева, ни боли. Лишь полная опустошенность.
Галина Петровна не ответила. Она не подняла на него глаз. Она сжала губы так, что вокруг них обозначились белые полоски, и едва заметно кивнула. Один раз. Словно ее голова была неподъемной гирей.
Этого было достаточно. Молчание было ответом. Ответом, который перечеркивал всю его жизнь.
Артем закрыл глаза. Его плечи слегка подрагивали. Он дышал медленно и глубоко, будто стараясь не задохнуться. В его глазах, когда он снова их открыл, умерло все — доверие ко мне, сыновья любовь к ней, его собственная идентичность. Он был абсолютно одинок в этом зале, полном призраков его прошлого.
Няня, забирая Степу, поспешно сунула мне в руки сложенный листок бумаги. —Он это нарисовал за ужином, — пробормотала она, торопливо удаляясь.
Я машинально развернула рисунок. Три фигуры, нарисованные кривыми, детскими линиями. Две большие, красные и синяя, стояли друг напротив друга, а между ними — зигзаги черного цвета, символизирующие, вероятно, ссору. А в углу, зеленым карандашом, был нарисован маленький, одинокий человечек, и из его глаз текли крупные, неаккуратные синие слезы.
Этот простой детский рисунок пронзил меня острее любого обвинения. Вот она, истинная цена нашего взрослого, умного скандала. Слезы моего сына.
Я медленно опустила рисунок на стол. Смотреть на него было невыносимо.
Мы были тремя островами, разделенными океаном лжи, боли и невысказанных претензий. И самый маленький островок, самый хрупкий, плакал в одиночестве в незнакомой комнате, не понимая, почему мир, еще утром такой надежный, вдруг рухнул.
Дорога домой прошла в гробовом молчании. Артем молча смотрел в окно такси, я — в свое. Водитель, почуяв неладное, не включал радио. В салоне было душно от невысказанного.
Дома он прошел прямо в гостиную, снял пиджак, бросил его на кресло и замер посреди комнаты, спиной ко мне. Я осталась у порога, не решаясь сделать шаг вперед. Из комнаты Степы доносилось его ровное, безмятежное дыхание — единственный нормальный звук в этом сломанном мире.
— Зачем? — наконец произнес Артем. Его голос был низким, прокуренным, чужим. — Зачем ты это сказала? При всех. Чтобы унизить?
Это был не крик. Это было тихое, смертельное недоумение.
— Чтобы защититься, — так же тихо ответила я. Мои силы были на исходе. — Она при всех назвала меня шлюхой. Объявила, что Степа не твой сын. Что я должна была сделать? Улыбаться?
— Можно было просто уйти! — он резко обернулся. В его глазах бушевала буря из боли и гнева. — Игнорировать! Ты же знаешь, какая она! Ты знаешь!
— Да, знаю! — голос мой сорвался, в нем прорвалась накопленная годами горечь. — Я знаю, что она всегда может сказать и сделать все что угодно, а ты лишь отмахнешься! «Мама, хватит!» — и все. А я остаюсь одна против ее колкостей, ее намеков, ее вечного недовольства! Ты никогда не встанешь между нами! Никогда не заступишься! Ты просто… исчезаешь. В работу. В свои мысли. Куда угодно, лишь бы не видеть этого.
Он смотрел на меня, и гнев в его глазах понемногу стал уступать место чему-то другому. Растерянности.
— Я не знал, что это так… что тебе так тяжело, — он пробормотал, проводя рукой по лицу.
— Ты не хотел знать, Артем! — в моих глазах выступили предательские слезы. Я смахнула их тыльной стороной ладони. — Ты привык, что мама решает все. Она всегда права. А я… я должна быть удобной. Не спорить. Не жаловаться. Молча глотать ее обиды. А иначе — «не усложняй», «она же старше», «она просто так проявляет заботу». Я так устала от этой заботы…
Он молчал, и я увидела, как что-то переламывается в нем. Его плечи опустились.
— Она всегда говорила мне… — он начал медленно, с трудом подбирая слова. — Говорила, что ты не до конца со мной. Что ты ищешь чего-то другого. Что все женщины в конечном счете предают. Что только она… — он замолчал, и ему стало противно договаривать.
— Только она по-настоящему тебя любит, — тихо закончила я за него. — И ты верил.
— Я не верил! — вспыхнул он. — Я… я просто не хотел конфликтов. Она же мать. Она одна меня вырастила. Для нее я всегда был смыслом жизни. Я чувствовал себя обязанным. Долгом.
— А я? — вырвалось у меня. — А наш сын? Мы разве не смысл? Или мы просто декорация для ваших идеальных отношений матери и сына?
Он не ответил. Он подошел к барной стойке, налил себе воды, но не пил, просто смотрел на стакан.
— Этот скандал… — начал он снова, и его голос дрогнул. — Он был не из-за тебя. И не из-за нее. Он был из-за призраков. Из-за ее страхов, ее прошлого, которое она поселила между нами. А я… я просто позволял этому происходить.
В его словах не было оправдания. Было горькое, беспощадное прозрение. Мы стояли друг напротив друга, разделенные не только пространством комнаты, но и годами невысказанных обид, непонимания, одиночества в одном доме.
Скандал закончился. Началось нечто другое. Медленное, мучительное и необходимое протрезвление.
Утро пришло серое и нерешительное, затянутое тяжелыми облаками, словно и природа стыдилась вчерашнего. Мы молча пили кофе на кухне, избегая взглядов. Артем выглядел изможденным, будто не спал всю ночь. Воздух был густым от нерешенных вопросов.
Вдруг скрипнула калитка. Шаги по дорожке. Не быстрые и не уверенные, а медленные, тяжелые. Мы переглянулись. Артем нахмурился и направился к двери.
За порогом стояла Галина Петровна. Но это была тень вчерашней именинницы. Ни косметики, ни шелкового платья. Простой темный плащ, волосы, собранные небрежным пучком, и глаза, опухшие от бессонницы и слез. В руках она сжимала старую, потрепанную фотографию.
— Можно? — ее голос был тихим, осипшим.
Артем молча отступил, пропуская ее. Она вошла, робко оглядев кухню, будто впервые здесь была.
— Я не просить прощения пришла, — начала она, глядя куда-то в пол. — Не за что мне прощения просить. Но… я должна вам кое-что показать. Объяснить.
Она протянула фотографию Артему. На пожелтевшей бумаге был запечатлен суровый мужчина с холодными глазами и жестко скрещенными на груди руками. Его отец. Тот, кого он знал.
— Он был тираном, — выдохнула Галина Петровна. — Холодным, расчетливым. Для него я была не женой, а приобретением. А ты — обязанностью. Он никогда не любил нас. Ни меня, ни тебя.
Она замолчала, собираясь с духом.
— Тот роман… это была не страсть. Это была попытка сбежать. Почувствовать себя хоть на минуту живой, нужной. А потом… потом был ужас. Я боялась, что он узнает и вышвырнет нас обоих на улицу. Всю свою жизнь после его смерти я пыталась искупить эту вину. Перед тобой. Я хотела сделать из тебя идеал. Того мужчину, которым, как мне казалось, он должен был быть. Сильного, неуязвимого, правильного.
Ее голос сорвался.
— А Марина… — она впервые посмотрела на меня, и в ее взгляде не было ненависти, лишь усталое признание. — Она была всем, чего я боялась. Свободной, независимой. Она могла увести тебя из-под моего контроля. Испортить тебя своей мягкостью, своими эмоциями. И тогда ты… ты узнал бы правду. Понял бы, что я не идеальна. Что я согрешила. И перестал бы меня уважать. Вся моя жизнь рухнула бы. Я ненавидела ее за этот страх.
Она выдержала паузу, переводя дух.
— Вчера… я увидела, как ты на нее посмотрел с сомнением. И мне стало страшно, что она тебя потеряет. Иррационально, безумно. И я… я набросилась, как раненая гиена. Чтобы раньше нее.
Артем молча смотрел на фотографию, потом на мать. Его лицо было каменным.
— Ты всю жизнь лгала мне, — произнес он без эмоций. — Строила из себя святую, а меня держала в клетке своих представлений. И чуть не разрушила из-за этого мою семью.
— Я знаю, — прошептала она. — Я не оправдываюсь.
— И я не прощу тебя, — сказал он тихо, но твердо. — Не сейчас. Уходи, мама. Нам всем нужно время. Много времени.
Она кивнула, не удивившись. Развернулась и, не прощаясь, пошла к выходу. Ее плечи были сгорблены под тяжестью не столько лет, сколько прожитой лжи.
Дверь закрылась. Артем повернулся ко мне. В его глазах была не любовь, не нежность. Была усталость и какая-то новая, непривычная ясность.
— И нам с тобой — тоже, — сказал он. — Нам нужно заново научиться разговаривать. Без ее теней между нами. Без призраков. Друг с другом.
Я молча кивнула. Не было радости, не было облегчения от победы. Была лишь тихая, щемящая грусть и осознание долгой, трудной работы впереди.
Скандал закончился. Началась настоящая работа. Над собой. Над нами. Впервые за много лет мы смотрели не друг на друга, а в одну сторону.