Год выдался на удивление теплым, бабье лето затянулось, окрашивая листву в огненно-золотые тона. Воздух был прозрачным и сладким, как густой мед, а по нему плыла тонкая паутина предзимья. В такой обстановке весть, принесенная в дом, показалась особенно горькой и несправедливой.
— Варька, Варька, — прозвучал за окном усталый, знакомый с детства голос.
Девушка, стоявшая у печи, вздрогнула, отложила в сторону полотенце и, накинув на плечи выцветшую шаль, поспешила во двор. Отец, сутулый и могучий, с лицом, изборожденным морщинами и заботами, медленно отворял калитку. В его движениях читалась неподдельная усталость, тяжесть, сродни той, что ощущается после долгой и безрезультатной работы.
— Иду, отец.
— Подь суды, поговорить надо бы, — мужчина опустился на грубую деревянную скамью, смотанную когда-то его же руками, и безнадежно похлопал ладонью по свободному месту рядом. — Поговорить? О чем? Отец, что-то случилось?
— Случилось, дочка, случилось… Беду на свою голову принес. Корову загубил, не со зла, так уж вышло. Не то снадобье ей влил, и все, каюк животине.
Сердце девушки сжалось в ледяной ком, а губы сами собой прижали край платка, чтобы не вырвался стон. Это же не просто потеря, это крах. Порча колхозного имущества. Перед глазами мгновенно возник образ Василия-плотника, того самого, что лошадь загнал в овраг, и та ноги переломала. Семь лет ему дали, семь долгих лет, украденных у жизни. Что же теперь ждет ее отца, седовласого труженика, прошедшего сквозь огонь и медные трубы гражданской?
— Отец, что будет? Неужто Тихон Ильич тебя под суд отдаст? Вы же друзья с ним, с самого детства, вы бок о бок в лихолетье стояли!
— Дружба дружбой, а колхозное имущество врозь. Вот кабы родственниками мы были, то тогда совсем другое дело… Совсем иной разговор был бы.
— Но вы не родственники, вы же друзья, вы всю жизнь друг за друга горой!
— Вот он по дружбе этой самой и предложил меня прикрыть. Да вот только хотел он, чтобы и интерес у него какой-то был, не просто так, понимаешь ли…
— А что взамен он хочет, отец?
— Тебя в невестки. Хочет, чтобы ты с его Степаном браком сочеталась.
Мир вокруг поплыл, закачался. Степан… Этот образ всплыл в памяти — высокий, статный, но с глазами, в которых читались надменность и некая хищная готовность. Он по всей деревне девицам подолы задирал, охальник бессовестный, а взгляд его, тяжелый и оценивающий, вызывал неподдельную дрожь.
— Как? Отец, я же не люблю его, не мил он мне вовсе. Он же… Он смотрит так, что аж жуть берет.
— После того как корова издохла и Тихон имел со мной разговор, мы вместе с ним к Степану пошли. Так вот, он всем сердцем желает тебя в жены, обещал, что обижать не будет. Ты что же думаешь, дочка, что я тебе зла желаю? Да если бы я не был уверен в его словах, так не раздумывая под суд пошел бы. Спаси отца, дочка. По гроб жизни обязан тебе буду.
Слезы, горячие и соленые, покатились по щекам, оставляя на пыльной коже влажные дорожки. Выбора не оставалось — либо отец под суд, в мрак и унижение, либо она под венец с человеком, который вызывал лишь холодную дрожь отторжения. Жизнь предлагала ей горькую чашу, и пить из нее предстояло до дна.
— Я согласна. Назначайте свадьбу.
— Так на Покров и сыграем, как наши предки завещали.
На Покров в селе играли две свадьбы — Варвары и Степана, и ее подруги Анны и Григория, тоже, кстати, сына председателя. Золотая осень словно старалась компенсировать горечь одного союза яркостью и радостью другого. Варя с затаенной болью наблюдала, с какой нежностью ее подруга смотрит на своего избранника, как светится ее лицо от счастья. А у нее на душе было так тошно, что, казалось, лучше бы в петлю лезь, чем переступать порог нового дома с нелюбимым.
После свадьбы Степан, уже изрядно под хмелем, повел ее в новый, недавно отстроенный дом. Отец его позаботился о том, чтобы его только что женившиеся сыновья не знали нужды.
Корову, погибшую в результате той злополучной халатности, списали, будто бы травы не той съела на лугу. Никто особо в этом разбираться не стал, все было тихо и гладко улажено. Варя таила в сердце обиду на свекра — он мог бы такое провернуть и по дружбе, без этой ужасной, унизительной сделки.
— Вот здесь мы будем жить, — заводя ее в сени, широко улыбнулся Степан. — Нравится дом? Мать тут неделю все подготавливала, мыла, чистила, чтобы тебе угодить.
Она молча кивнула, сжимая в кармане платок в комок. Страх сковывал ее, делал движения деревянными. Она — мужняя жена, впервые в жизни ей предстояло провести ночь не под родительским кровом, впервые ее коснется мужчина, к которому душа не лежала.
— Теперь ты будешь здесь хозяйкой, — он обвел рукой просторную горницу. — А вот здесь хозяином буду я.
Он подвел ее к комнате, где стояла массивная деревянная кровать, творение рук плотника Архипа. Тот, выпивший, на свадьбе хвастался, что сделал своими руками ложе для новобрачных и подарил по кровати обоим сыновьям Тихона, за что заслужил порцию похвалы и одобрение односельчан. Заодно и выслужился перед начальством.
— Ну что же, проходи, располагайся, я пока воды натаскаю, надо же перед брачной ночью смыть с себя усталость трудного, но такого счастливого для нас дня.
Эту ночь Варвара не забудет никогда. Выпивший Степан не учел, что она не одна из тех легкомысленных девиц, коих он на сеновалах тискал, а целомудренная, невинная девушка. К тому же его законная жена. Его грубость и нетерпение стали для нее настоящим кошмаром, глубокой душевной и физической травмой.
Утром, когда она поднялась с постели, чувствовала себя так, будто ее переехали телегой, а потом обваляли в пыли. Сдерживая подкатывающие к горлу слезы, она начала осматривать дом в поисках провизии. Раз она теперь жена и хозяйка, значит, надо вести себя соответственно. Для начала — приготовить еду. У нее самой в животе урчало от голода, ведь вчера на свадьбе кусок в горло не лез.
— Ну что, женушка моя ненаглядная. Хорош твой муж? — потягиваясь, Степан вышел из комнаты, когда она уже отварила картофель и поставила его на стол, сдобрив сметаной и почистив два отварных яйца.
— Самогона со вчера не осталось? — спросил он, тяжело опускаясь на лавку.
— Не знаю. Могу сходить к родителям и взять капустный рассол, отец всегда его пьет, если лишнего накануне хватит.
— Ничего, отойду. Сядь и поешь со мной. Тебе силы нужны. Ночка-то веселой была! — он громко расхохотался, а Варю передернуло от волны острого, физического отвращения.
Он тонко чувствовал ее холодность, ее неприязнь, и эта нелюбовь раскаляла в нем злость, которую он безжалостно вымещал на ней. За малейшую провинность, за недосоленный суп или не так выглаженную рубаху, он мог и отборной бранью оскорбить, и косу на руку намотать, крича каждый раз, что сделает ее покорной и послушной женой. И в то же время, в его глазах, в их темной глубине, порой мелькало что-то неуловимое, какая-то своя, невысказанная боль, которая, как это ни парадоксально, была даже сильнее той физической боли, что испытывала Варя.
— Не люб я тебе? Не люб.. А чего же замуж шла? — спросил он ее как-то раз, когда в очередной раз она просто молча отвернулась к стене после того, как он супружеские обязанности выполнил.
— Ты прекрасно знаешь почему. А еще мне отец обещал, что ты меня обижать не будешь.
— А если ты помнишь, я изначально к тебе по-хорошему относился. И подарки дарил, и слова нежные говорил, но тебе же все не впрок. Ты лоб нахмуришь, кивнешь и дальше своими делами заниматься. Что люблю, что бью — итог один. Но если ты думаешь, что разведешься со мной, то ошибаешься — я не отпущу тебя. Ты родишь мне детей. Вот их я научу, как уважать своего отца и хозяина этого дома. А мы год живем, а все никак. Может, с тобой что-то не то?
— Все со мной хорошо. Я уже в тягости… — чуть слышно пробормотала Варя.
— Что? — Степан резко поднялся на локте. — Как давно ты об этом знаешь?
— Две недели уже.
— И ты только сейчас мне об этом говоришь? Что же ты за жена такая? — он с силой покачал головой и рухнул на подушки, уставившись в потолок.
С того дня, как узнал о беременности жены, он ее больше не трогал, будто потеряв к ней всякий интерес, и вскоре вернулся к своим прежним полюбовницам.
В мае 1940 года она родила девочку Машеньку, которая, казалось, впитала в себя всю нежность и красоту матери. Это было видно с самого рождения. Степан, несмотря на то что был грубым, невнимательным и черствым мужем, к своему удивлению, безумно и трогательно полюбил свою новорожденную дочь.
В тот же год появился сын Александр и у Анны с Григорием, только на месяц позже. Тихон Ильич расцвел, будто помолодел на двадцать лет, и по всему колхозу хвастался, что он самый счастливый дед, ибо у него почти в одно время родились и внук, и внучка.
Но радовался дед недолго — на смену счастливым и беззаботным дням пришли слезы, тоска, томительное ожидание и хрупкая, как осенний лед, надежда.
Наступил 1941 год.
— Варька, Лидия Никитична требует, чтобы я к ним в дом переселилась, — жаловалась ей подруга Анна, а по совместительству свояченица. — Говорит, что трудно мне одной будет с двумя детьми скоро, а она вроде как помощь предлагает.
Анна гладила свой большой, уже заметно округлившийся живот и умоляюще смотрела на Варю.
— Дело она говорит. Сашке ведь всего чуть больше года, а уже второе дите на подходе. К своим родителям ты же не переедешь?
— Куда? В Захаровку? Они как год назад переехали, так и видеться перестали — то работа, то распутица на дороге, то еще чего мешает. В Захаровке я никого не знаю, а здесь ты… И Гриша. Вдруг скоро все закончится и он вернется, хочу дома его ждать. Да и у родителей семеро по лавкам, куда мне еще с двумя детьми. Помоги, а, Варька. Советом помоги. Не хочу со свекрами жить. Зная характер нашей любимой мамочки, я стану у нее в прислугах, к тому же она и так постоянно сует свой нос. Я понимаю, что у нее большой опыт, но все же я мать, а не нянька собственному ребенку, которой нужно постоянно указывать, как купать, сколько кормить, на какой бок спать укладывать.
Варя невольно рассмеялась, глядя на озабоченное лицо подруги.
— Ты чего так переживаешь? Ну откажи, в чем дело-то?
— Не могу я. Как-то неловко. А вот как тебя пронесло-то? Неужто наша мамочка драгоценная тебя в дом не звала? — спросила Анна.
— Звала, как не звать? Только я ей сказала, что если худо будет, то маму жить с собой позову или сама в отчий дом пойду и буду мужа там ждать.
— Ты все еще злишься на Тихона Ильича? — тихо, почти шепотом, спросила Аня. Она была одной из немногих, кто знал истинную причину этого несчастливого брака.
— А такое можно простить?
— Ну ведь у вас же все хорошо? Разве нет?
Варя молча, с нескрываемой горечью посмотрела на нее.
— Ты никогда ничего не говорила мне. Неужели так все плохо?
— Плохо? Здесь скорее подойдет другое слово — ужасно, невыносимо. Но никак не плохо. Знаешь, вот ушел он три месяца назад, а я по нему даже не скучаю. Бесчеловечно это, но я будто глоток свободы получила.
— А я скучаю по Грише. Хотя знаю, что он по мне особо не тоскует. Прошла его любовь, будто и не было ее вовсе. После свадьбы и полгода не прошло, как я его с девицей застукала. Не говорила никому, стыдно было. Когда вторым забеременела, знаешь, как обрадовалась? Думала, что двое детей — это ведь уже серьезно, что все по-другому будет. Дурочка я, да? А ведь я покорной женой была ему. Ну чего ему не хватало? — Анна всхлипнула, смахивая предательскую слезу.
— Покорной… Знаешь, Анечка, порой, когда я слышу это слово, оно во мне бурю злых чувств пробуждает. Я всегда была покорной дочерью, смотри, к чему это привело… Я старалась быть покорной женой, но и это не дало мне счастья. Знаешь, о чем я сейчас думаю? Вот вернется Степан, так я ему отпор давать буду. Больше не стану никому покоряться. Пусть лучше убьет меня, но я за себя постою.
Анна прижалась к ней, и они так просидели обнявшись, две молодые женщины, заложницы обстоятельств, в тишине, нарушаемой лишь потрескиванием дров в печи.
— Идти надо. Но так не хочется. Дома одной с маленьким Сашкой тоскливо, а к свекрам ноги не несутся…
— Так оставайся, — Варя посмотрела на подругу с внезапно возникшей решимостью. — А почему бы и нет? Ни у кого никаких вопросов не возникнет: две родственницы живут в одном доме, ждут своих мужей и воспитывают детей. Бери вещи и ко мне!
— А можно? — с загоревшейся в глазах надеждой спросила Анна.
— Нужно. А пойдем, я тебе помогу.
Оставив Сашу и Машу у родителей Варвары, две молодые женщины принялись переносить нехитрые пожитки из одного дома в другой. Лидия Никитична, увидев эту суматоху, возмущенно вышла на крыльцо:
— Дочки, вы чего творите-то? Это что же такое?
— Почему вы возмущаетесь, мама? Все, как вы и хотели — я не останусь одна, Варя мне поможет с детьми, мы будем друг для друга опорой и поддержкой. Вдвоем нам будет веселее. Будем вместе детей растить да мужей с вoйны ждать, — отвечала Анна, чувствуя за спиной несгибаемую поддержку своей подруги.
— Но ведь я имела в виду совсем другое!
— Ну а мы решили так. Варьке одной ведь тоже не сладко. А так мы вдвоем, вместе.
Лидия Никитична от негодования чуть ли не зубами заскрипела, но что она могла поделать? Только потом жаловалась своей закадычной подруге, какие у нее невестки своенравные и непокорные, и возраст не уважают.
А меж тем Варя и Анна жили в одном доме, создав свой маленький, хрупкий мирок. Они помогали друг другу, и обоим так было действительно легче — где-то Аня за всеми детьми присмотрит, где-то Варя приглядит. Они распределили обязанности меж собой: Варя, как более сильная и выносливая, взяла на себя тяжелую работу — дрова, воду, огород, а кропотливую и легкую — готовку, уборку, шитье — взяла на себя Анна.
Оставался месяц до родов, Анна с нетерпением ждала появления ребенка на свет и в тишине долгих вечеров шептала Варваре о своих мечтах.
— Как назовешь?
— Любовью. Любочкой.
— Хорошее имя, — согласилась Варя, с нежностью глядя на подругу.
— Девки, вы дома? — знакомый голос почтальона Потапа раздался за окном, и его костяшки затарабанили по стеклу.
— Дома, дома. Чего, письмо принес? — Писем от их мужей не было уже два месяца, и Анна переживала, в то время когда Варя, к своему стыду, чувствовала лишь пугающее безразличие.
— Принес. Варька, поди сюда.
Варвара, накинув платок, вышла на улицу и последовала за почтальоном, который отошел со двора подальше, вглубь сада.
— Куда ты ведешь меня, Потап?
— Идем, идем. Не хочу чтобы Анна слышала. Варь, тут похоронка на Григория пришла. Надо бы как-то поаккуратнее, поосторожнее..
У Вари сердце сжалось в ледяной тиски. Поаккуратнее? Тут как ни скажи, а для подруги это безразмерное, всепоглощающее горе.
— И родителям Гриши можешь сама сообщить? Или похоронку к ним отнести?
— Отнеси. Я Ане сама все расскажу.
Варя развернулась и открыла калитку, чтобы войти во двор, как вдруг натолкнулась на Анну, стоявшую как вкопанная. Глаза ее были полны бездонного, животного ужаса.
— Похоронка на Гришу, так? Он ведь за этим пришел? Скажи, что мне показалось, скажи! — она начала биться в истерике, голос срывался на визг. Варя крепко обняла ее и прижала к себе, чувствуя, как та вся дрожит.
— Тише, тише, Анечка. Я рядом, я с тобой. Ты только успокойся. Это вoйнa, чего же поделать?
— Почему, почему так несправедливо? Почему Гриша?
— Не один твой Гриша пал от рук врага. Васильевне тоже на сына пришла похоронка неделю назад. Но держится баба, понимает все. И тебе надо о детях подумать. О Сашке, о малыше, что в тебе.
Кое-как успокоив Анну, Варя уложила ее спать, затем искупала детей и убаюкала их. Подумав немного, она направилась к свекрам. Те сидели за столом, обнявшись, как два старых, сломленных бурей дерева. На их лицах было такое немое, всепоглощающее горе, что ее собственное сердце сжалось от внезапной, острой жалости к ним. Забыв все старые обиды, она присела напротив и тихо произнесла:
— Мне очень жаль. Примите мои соболезнования.
— Спасибо, дочка. Как Анечка? — утирая скупую мужскую слезу, спросил Тихон Ильич.
— Успокоилась, спит сейчас. Тихон Ильич, вы в город недавно ездили, нет ли вестей от Степана? Он, как и Гриша, два месяца не писал, а вдруг и с ним что-то произошло?
— Ничего не говорят, мол, времени нет на писульки, вот изыщет возможность и даст о себе знать. Вот так говорят.
— Коли будет вам что-то известно, вы мне скажите. Ладно, пойду я, надо с Аней побыть сейчас.
Войдя в дом, Варя увидела, что подруга и дети спят. Раздевшись, она юркнула под одеяло, но сон не шел. Задремать она смогла только к утру, всю ночь ворочаясь и слыша, как плачет и стонет во сне Анечка. Грешным делом она подумала, что лучше бы Степана бог прибрал. Но потом сама устыдилась своих черных мыслей. Он там, на фронте, родину защищает, а она ему зла желает.
Под эти тяжелые думы она все же смогла уснуть, но вдруг ее разбудил пронзительный, полный боли вопль — это кричала Анна. У нее начались роды.
— Господи, рано же еще, — испугалась Варя, вскакивая с постели.
— Варечка, помоги. Месяц же еще. Что же делать? — подруга, корчась от боли, посмотрела на нее умоляющими, полными страха глазами.
— Ты подожди, я подмогу позову.
Дети проснулись и испуганно метались по горнице. Схватив их обоих на руки, Варя побежала к своим родителям. Быстро заведя детей в дом, она на ходу крикнула матери, что Аня рожает, и помчалась за фельдшером. Сергей Петрович, пожилой и опытный, взялся за дело, но роды были сложными, организм женщины, истощенный горем и тревогой, еще был не готов к ним, а ребенок наружу просился. Тринадцать долгих, мучительных часов Анна боролась за жизнь своего ребенка и в конце концов разродилась девочкой.
— Она не жилец, — тихо произнес фельдшер, выводя Варю в сени. — Что вы такое говорите? Сделайте же что-нибудь!
— Я сделал все, что мог. Остается надеяться на чудо. Она в полубессознательном состоянии пребывает. Я насмотрелся уже на таких. Роды преждевременные, трудные, ребенок крупный, срок больше, чем восемь месяцев. Мне так показалось. Молитвы знаете?
— Одну, бабушка учила. Но при чем здесь…
— Вот и молитесь. Я сделал все что мог, все, что мог… Обезболил, а дальше как все выйдет.
Варе хотелось биться головой о стену от бессилия, она была зла на этого усталого человека. Он видел, что ее подруга умирает, но ничего не мог сделать.
Она вошла в комнату, где лежала ее подруга. Лицо Анны было бледным, почти прозрачным.
— Варечка, я знаю, что умираю.
— Не говори так, — заплакала Варя, опускаясь на колени у постели.
— Я видела глаза Сергея Петровича… Так смотрят на безнадежно больных. В них была жалость и обреченность. Варя, я прошу тебя, ты позаботься о моих детях. Я знаю, ты очень добрая. Я не имею права просить тебя об этом, я не достойна твоей дружбы и любви, но никому больше их не доверю…
— Что ты говоришь? Аня, ты же мне как сестра…
— Я плохой человек, — пересохшими, потрескавшимися губами, по слогам произносила Анна. — Я ужасный человек. Я знаю, что умираю, и если действительно там что-то есть, то я не хочу уносить с собой тайну. Я хочу покаяться перед тобой. Дочь.. Моя дочь от Степана.
— Что? Как же так, Анечка? Ты же Гришу любила, как ты могла от Степана родить? Ты бредишь, это от лекарства. Скоро все пройдет и мы вместе посмеемся.
— Не до смеха мне, Варечка. Григорий загулял, в постель ко мне приходил редко. Я мечтала родить еще одного ребенка, чтобы думать о других ему некогда было. Но видно, мало времени после рождения Саши прошло, да и он редко ко мне в постель заглядывал как муж. А тут Степан. Выпил он и язык развязался. Говорит, что нравлюсь я ему, что я другая, не такая как ты. Что жена я хорошая, ласковая, улыбчивая. На другой день опять повторилась. Сказать Грише не могла, не хотела разлад вносить меж братьями. И тебе сказать не могла о его внимании, подругу потерять боялась. Я же не знала, что ты его ненавидишь. Ты на людях другая… А как зажал он меня, так и не сопротивлялась, подумала, что если от него забеременею, так и никто не узнает, они же братья, похожи. Трижды у нас с ним близость была, а потом я его стала прогонять. Затем узнала, что беременна. Сергею Петровичу не показывалась, наплела ему с три короба. Мне до родов две недели оставалось, а не месяц…
— Мне все равно, Анюта, от кого у тебя ребенок. Это твой грех. Но я отчаянно хочу, чтобы ты выжила. А дальше.. Даю тебе слово — никто ни о чем не узнает.
— Не выживу я, Варечка. И есть еще одна тайна. Услышала я разговор Гришки и Степана. Только застукали они меня и велели молчать. Но теперь мне уже все равно. Та корова действительно что-то на лугу сожрала и отец твой не виноват. Когда он пришел, она уже бездыханная лежала, он даже лекарство ввести не успел. Сговор у них, Варька. У отца твоего и у нашего свекра. Поженить они вас хотели, но знали, что ты будешь против. А тут как увидели ту животину, так на ум им идея пришла…
Спустя несколько часов Анны не стало. В ее холодных пальцах Варя зажала крошечную Любочку, которая, вопреки мрачным прогнозам, чудом выжила.
После похорон подруги Варя долго приходила в себя, погрузившись в пучину молчаливого горя. Она целиком окунулась в заботу о детях, ведь она обещала Ане приглядеть за ее сыном и дочерью.
— Варя, ты здесь? — Лидия Никитична явилась на ее порог через три дня после похорон невестки.
— Здесь.
— Собирай Сашку и Любочку, я их забираю. Тяжко тебе с тремя маленькими детьми, да и тебе они чужие, а мне внуки.
— Ко мне сестра перебралась, разве вы не знаете? — Варя усмехнулась, глядя на свекровь. Интересно, она все знала? — Какая сестра? Аленка, что ли? Она сама ребенок, ей же всего пятнадцать годков.
— Ничего, я в ее возрасте четверых нянчила. Скажите мне лучше вот что — вы все знали?
— Про что? — Лидия Никитична недоуменно уставилась на невестку, но в ее глазах промелькнула тревога.
— Про корову, про то, что мой отец и ваш супруг разыграли весь этот спектакль для меня. Про то, что не светил ему срок, зато Степану вашему жениться нужно было на дочери друга семьи.
— Откуда ты…
— Анна покаялась, а она услышала это от ваших сыновей.
— Я ничего не знала, — Лидия Никитична потупила взгляд, выдавая себя с головой.
— Знали.. Вы все знали. И если не хотите, чтобы я сначала это разнесла на всю округу, а потом не развелась со Степаном, то вы оставите детей у меня. Иначе весь колхоз будет вас осуждать. Надо вам это?
Лидия Никитична, ни слова не сказав, развернулась и ушла, а хлопнувшаяся за ней дверь будто подвела черту под этим тягостным разговором.
Зато скоро явился ее отец. Он сел перед ней за стол и, видя, как она ловко и нежно перепеленывает младенца, спросил глухим голосом:
— Теперь ты меня ненавидишь?
— Отчего же, отец? Ненависти в моем сердце нет. Есть обида, глубокое непонимание, горькое разочарование.. Перечислить, что еще?
— Я хотел как лучше.
— Как лучше? — удивилась Варя, не поднимая на него глаз. — Выдать меня замуж за нелюбимого, обречь на страдания в этом браке, заставить меня мучиться каждую ночь и каждый день.. Это ты называешь лучшей долей?
— Нет. Я думал, что слюбится, что чувства у тебя к мужу возникнут и вроде как все довольны: ты замужем за завидным парнем, мы с Тихоном родственники. Опять же — времена трудные, а такие связи как нельзя кстати.
— Слушать тошно, отец. А видеть тебя еще более невыносимо…
Варя взяла малышку на руки и понесла ее в колыбель, тем самым давая понять отцу, что разговор окончен.
Анатолий Степанович, тяжело вздохнув, поднялся и вышел из дома. Он понимал, что дочь его, возможно, никогда не простит. Стена, возведенная между ними его же руками, оказалась слишком высокой и прочной.
1945 год. Победа. Возвращение.
Прошло три с половиной года с тех пор, как умерла ее подруга Анна, и Варя с помощью своей младшей сестры Аленки воспитывала троих детей. Как бы ни просили, ни умоляли свекры отдать им внуков, она была непреклонна. Варя дала слово Анне взять на себя заботу о ее детях, и она его сдержит. К тому же Любочка — дочь ее мужа, а значит, она должна ждать отца в его доме.
Степан выжил. Буквально через месяц после похорон подруги она получила от него первое письмо. Он писал, что долго лежал в госпитале, подтвердил смерть брата, тем самым окончательно порушив слабую надежду родителей, которые нет-нет, да и уповали на ошибку системы…
Он писал теплые, проникновенные письма, и Варя с изумлением читала каждое послание — будто что-то коренным образом изменилось в нем, будто это был другой, незнакомый человек. Она ничего ему не писала о том, что знает все тайны, все их общее, горькое прошлое.
И вот он пришел. Высокий, по-прежнему статный, но в его взгляде, некогда надменном и жестком, не осталось и следа былой холодности. Увидев жену на пороге, он, ни слова не говоря, крепко, по-солдатски обнял ее и прижал к себе, будто боялся отпустить. Затем опустился на одно колено и взял на руки подбежавшую Машеньку, расцеловал ее в обе щеки.
Пятилетний Саша и трехлетняя Любочка с робким интересом наблюдали за этим взрослым высоким дядькой с блестящими медалями на потрепанной гимнастерке.
— Это мои племянники уже такие большие? — он отпустил дочку и поднял на руки малышку, затем приобнял за плечи мальчика.
— А вы наш дядя? — спросил Саша, с любопытством разглядывая ордена.
— Дядя. Пойдемте в дом, знакомиться будем.
Дети сновали вокруг, Степан ужинал, с аппетитом уплетая домашние щи, которых, казалось, не ел целую вечность. Потом Аленка зашла за детьми и увела их к себе, тонко почувствовав, что сестре и ее мужу необходимо наконец остаться наедине.
Едва дверь закрылась, как Степан подошел к Варе сзади и осторожно, почти с благоговением, обнял ее, крепко прижав к своей еще грубой гимнастерке. Она невольно содрогнулась, и по телу пробежала знакомая, леденящая волна страха. Она вспомнила прошлые ночи, те ужасные ночи до того, как он ушел…
— Ты меня боишься.. — с бездонной грустью в голосе произнес он. Затем развернул ее к себе и нежно, кончиками пальцев, погладил по щеке. — Варя, все будет по-другому. Не так, как раньше. Я изменился, и я прошу тебя, умоляю, дай мне шанс. Всего один шанс.
— Ты веришь, что человек может измениться? Я боюсь другого…
— Чего?
— Что ты стал еще более жестоким, чем раньше… Что вoйнa ожесточила тебя окончательно.
Он взял ее за руку, не сжимая, а просто держа, и повел к кровати.
— Не беспокойся, я не трону тебя против твоей воли. Никогда больше. Можно я просто обниму тебя и расскажу кое-что?
Она молча кивнула, позволив себя обнять. Он уложил ее, лег рядом и начал говорить. Его голос был тихим и монотонным, он рассказывал о госпитале, о товарищах, о страхе и о боли. По мере его рассказа лед в ее душе начал таять, напряжение медленно уходило, она позволила себе успокоиться и перестала дрожать.
— До того как попасть в госпиталь, я кое-что видел. Я видел, как нашу медсестричку, молоденькую, хрупкую, домогается наш комбат. Она отказать ему не могла, а он пользовался ею, сделав своей походно-полевой женой. Я видел, как она плачет по ночам, как страдает, какая пустота в ее глазах. И никто не смел заступиться за нее, мужик он был жесткий и подлый, с положением. А как она смеялась, когда он погиб от шального осколка… Я видел счастье и освобождение в ее глазах. Можешь себе такое представить? Я вдруг посмотрел на нас с тобой со стороны и ужаснулся. Я вдруг понял, что все это время, все эти годы до мобилизации, чувствовала ты. Поздно, черт возьми, понял. А еще задал себе вопрос: вот если бы я погиб, плакала бы ты по мне, или бы, как та медсестра, вздохнула с облегчением? Я понял, каким животным был, какие ужасные, непростительные поступки совершал…
— И что теперь делать? — тихо, в полголоса, спросила она.
— Я прошу дать мне возможность… Я не трону тебя, пока ты сама этого не захочешь. Я хочу завоевать твое сердце, Варя. Не силой, не страхом, а чем-то иным. … А если я по-прежнему буду тебе противен, если в твоем сердце не найдется для меня даже крошечного уголка, я отпущу тебя на волю. Я дам тебе развод, честное слово.
— А ты действительно изменился.. Я будто другого человека вижу перед собой.
— Вoйнa людей меняет. Кого-то в лучшую, кого-то в худшую сторону. Но никто прежним не остается… Никто.
— Я еще в твоих письмах поняла, что ты стал другим. Ты никогда не говорил мне тех слов, тех мыслей, которые изливал на бумаге…
Тут они услышали, как дети за окном звонко смеются, играя с Аленкой.
— Тебе не тяжело с ними? С тремя-то?
— Нет, — Варя впервые за этот вечер искренне улыбнулась. — Они славные. Они — моя отрада.
— Но почему ты племянников не отдала бабушке и дедушке? Они же просили, наверное.
— Потому что я хотела, чтобы дочь ждала отца дома…
— Маша? Но при чем здесь Маша?
— А я не о Маше говорю. Я о Любочке. Она твоя дочь. Я все знаю. И о том, каким образом свадьба наша случилась, и о том, что ты с Анной мне изменил.
Он сглотнул ком, вставший в горле, и его лицо исказила гримаса стыда и боли.
— Откуда? — прошептал он.
— Анна перед смертью сказала. Она каялась.
Он сполз с кровати и опустился на пол, уткнувшись лицом в ее колени, и его могучие плечи задрожали.
— Прости меня, Варя, прости. Сам не знаю, что нашло на меня тогда, какая слепота. И перед братом покойным виноват, и перед Аней, и перед тобой, больше всего перед тобой.
— Степан, мы можем все попробовать с чистого листа. Но ты должен усвоить раз и навсегда — я больше не буду покорной и послушной женой. Я человек, у которого есть свои мысли, свои чувства, свои желания, с которыми тоже нужно считаться…
— Все будет по-другому, Варечка, все будет по-другому. Я обещаю. Я докажу это тебе.
ЭПИЛОГ
Полгода прошло с тех пор, как Степан вернулся домой. Детей они официально записали на себя и вместе их воспитывали, и для всех в селе они были одной большой, дружной семьей. Варя каждый раз с тихим изумлением наблюдала за мужем — он стал внимательным, заботливым, по-настоящему нежным. Он помогал по хозяйству, нянчился с детьми, а по вечерам мог просто сидеть рядом и держать ее за руку, рассказывая о своих планах на их общее будущее.
И вот однажды, отправив всех троих детей к бабушке, она сама пришла к нему в горницу, где он что-то мастерил для Маши.
— Ты.. — он удивленно посмотрел на нее, видя, как она медленно, с легкой улыбкой развязывает тесемки своей кофты.
— Я хочу ребенка. Еще одного сына. Муж ты в конце концов или нет? — сказала она, и в ее глазах плескалось не показное, а самое что ни на есть настоящее счастье.
Он рассмеялся, счастливый, понимающий смех, и, подхватив ее на руки, понял, что наконец-то смог растопить многолетний лед в сердце своей когда-то непокорной, а теперь самой любимой и желанной жены. За окном кружились первые снежинки, предвещая долгую, но на этот раз по-настоящему теплую зиму, а в их общем доме, выстраданном и прощенном, наконец воцарился мир.