Лето 1940 года раскалило небо дымчатым маревом, а поля вокруг села Луговое зазолотились тяжёлыми, клонящимися к земле колосьями. По краю поля, где высокая трава уже начала желтеть от зноя, двигалась одна фигурка. Ловкими, отточенными движениями она выписывала косой широкие полукруги, и густой покров травы падал ровными рядами. Время от времени она выпрямлялась, проводя тыльной стороной ладони по лбу, с которого катились солёные капли, и её взгляд неизменно устремлялся к дальнему краю села, где среди разросшихся зарослей дикой алычи и серебристых акаций терялся, будто прятался от мира, небольшой деревянный дом под тёмной крышей. Этот дом с самого её приезда манил её, вызывая непонятное, щемящее чувство то ли тревоги, то ли любопытства.
— Марьянка! — прозвучал из-за спины зычный, хорошо знакомый голос.
Обернувшись, девушка увидела мать, подходившую к ней по меже с пустыми корзинами для скошенной травы.
— Чего? Кошу я, кошу… — отозвалась она, снова запуская косу в траву.
— Вижу я, куда ты косишь! — мать подошла ближе и пристально посмотрела на дочь. — Что ты всё глаза пялишь на ту усадьбу? Никак покоя она тебе не даёт?
— Просто интересно, мама, кто там живёт. От всех в стороне, тихо так.
— Никита там живёт, — раздался с другой стороны голос бригадира, старого Петра Никитича, несшего на плече вилы. — Ветврач наш. С маленькой дочуркой. Три года отроду девочке, не больше.
— А супруга его где? — не удержалась от вопроса Марьянка.
Старый бригадир тяжело вздохнул, вытирая платком шею.
— Сбежала, милая. Встретила какого-то городского залётного, да с ним и укатила год назад. О собственном ребёнке даже не подумала. Какая же это мать после такого? Кукушка, одно слово. — Он махнул рукой с выражением глубокой досады. — С самого рождения кроха на руках у отца. Уж он и так, и этак пытался — и лаской, и добротой, и строгостью. Всё без толку. Вся его любовь к жене угасла, когда понял он, что материнского чувства в ней нет и не будет. А как подвернулся случай — она и смылась. У Никиты родни поблизости нет, а её родителей, тестя с тёщей, он к ребёнку и близко не подпускает. Живут они в Семеновке, своих внуков у них семеро, как сельдей в бочке.
— А где же он сам работает? — спросила девушка, стараясь скрыть внезапное волнение.
— Как где? Да здесь же, на ферме, нашим ветврачом и служит. Ты его, поди, видела.
Марьянка замерла. Так вот кто! Ветеринара она видела всего пару раз и каждый раз испытывала непонятный трепет. Высокий, широкоплечий, с густой тёмной бородой, хоть и лицо молодое, он всегда казался хмурым и неприступным. Брови его будто нависали тяжёлыми тучами над глубоко посаженными глазами, а руки были такими огромными и сильными, что однажды, когда он в сердцах ударил кулаком по столу в конторе, от столешницы отлетела щепка, а он даже бровью не повёл. И девочку при нём она мельком видела — маленькую, белокурую, в платьице не по размеру и с босыми ножками, запутанные волосики которой развевались по ветру.
С матерью и двумя младшими братьями Марьянка переехала в это село месяц назад, после того как их старый дом сгорел дотла. Братья, озорники отчаянные, устроили пожар по неосторожности. Свободное жильё в Луговом было, но такое обветшалое, что дул сквозняк со всех щелей. Мужской руки, чтобы поправить дело, не было — отец ушёл к другой женщине, когда младшему, Павлику, был годик, среднему, Семёну, три года, а ей, Марьянке, всего восемь. Вот председатель колхоза и договорился, переселил их за тридцать километров от родного пепелища. Обустроившись кое-как, Марьянка с матерью, Еленой Тихоновной, вышли на колхозные работы. Дважды девушку посылали на ферму, там она и видела того самого мрачного ветеринара. Так вот отчего он такой сумрачный и нелюдимый — сердце, видно, окаменело от обиды и неверия. Да и радости в жизни, наверное, мало.
С первого дня в Луговом её внимание приковывал тот самый дом на отшибе — он стоял особняком, утопая в зелени и отбрасывая длинную тень от старой раскидистой яблони. Он будто звал её, шептал что-то на языке скрипящих веток и пахнущих мёдом трав. Порой ей казалось, что вот она отложит косу и пойдёт туда, но разум останавливал: осудят люди, ещё и на смех поднимут. Теперь же, когда она узнала, кто обитает за теми стенами, тяга стала почти непреодолимой.
Возвращаясь домой в тот вечер по пыльной деревенской улице, Елена Тихоновна внимательно наблюдала за дочерью, за её задумчивым, устремлённым вдаль взглядом.
— И не думай, — коротко и твёрдо сказала она, словно прочитав мысли.
— О чём ты, мама?
— Не думай туда соваться. Я тебя знаю, сороку любопытную. Господи, семнадцать лет на плечах, а ума всё не прибавляется. По глазам твоим всё как на ладони.
— Мамочка, да мне его просто жалко, — искренне вырвалось у девушки. — Какое же нужно мужество, чтобы одному мужчине растить малолетнюю дочь.
— Сам так решил. Жену бы не тиранил, глядишь, и не сбежала бы.
— А вдруг причина была серьёзная, откуда нам знать… Петр Никитич говорил, мать она была никудышная. Да и хорошая мать никогда бы не оставила своё дитя, взяла бы с собой.
— Петр Никитич — старый болтун, это верно, — согласилась Елена Тихоновна, поправляя платок. — Но в этом ты права, спорить не стану, хорошая мать не оставила бы ребёнка. — Она помолчала, глядя на закат. — Но это всё равно не нашего ума дело. Увижу я тебя возле того дома — розгами отхвачешь, так и знай.
— Да что с тобой, мама? — вспыхнула Марьянка, останавливаясь. — Где же твоё женское сердце? Неужели тебе ребёнка не жаль? Ты разве не хочешь помочь?
— А нас кто-то о помощи просил? — здраво рассудила мать. — Иди уж, нам ещё бельё полоскать да наших оболтусов ужином кормить.
Марьянка часто думала о Никите в те дни, и всё не могла понять, как мужчине справиться в одиночку с хрупкой детской душой. Детей растить — дело бабье, женское. Она даже почувствовала странную радость, когда через несколько дней её снова послали на ферму — сначала расчищать коровники, а на следующий день выдали ведро с известкой и велели побелить потолок в самой ветеринарной.
Никита, увидев девушку с ведром в руках и в белой рабочей косынке, что-то недовольно буркнул себе под нос и, собрав бумаги со стола, перешёл в соседнее помещение. Рядом с его столом, на полу, сидела и что-то тихо напевала маленькая девочка.
— Как тебя звать, красавица? — присев на корточки рядом, мягко спросила Марьянка.
— Меня Тасенька зовут… — прошептала девочка, пряча лицо в куклах.
— Тася? — девочка кивнула, и на губах Марьянки появилась тёплая улыбка. — Имя-то какое чудесное. А годиков сколько?
Девочка робко показала три пухлых пальчика.
Присмотревшись, Марьянка нахмурилась — ножки были обуты в малюсенькие галоши, но платьице… Оно было чистым, но сидело мешком, сползая с одного плеча, куплено явно на вырост или перешито из старого. А волосы… Светлые, тонкие пряди были растрёпаны и, казалось, их давно не касалась расчёска.
Свои собственные волосы, тёмные и густые, Марьянка носила заплетёнными в две аккуратные косы, перевязанные скромными ленточками. Не долго думая, она расплела одну косу, сделала себе одну толстую, а освободившуюся ленточку — голубую, цвета неба — решила отдать девочке. Расчёски под рукой не было, но пальцами, осторожно и терпеливо, она распутала спутанные пряди и заплела тоненькую, тугую косичку.
— Ой, как же тебе идёт! Иди теперь, играй, а мне пора за работу.
Из открытого окна она услышала, как Тася, выбежав во двор, с восторгом показывает отцу новую причёску. Сердце девушки замерло — как он отреагирует? Через мгновение Никита зашёл внутрь, взглянул на Марьянку оценивающе, молча вынул из кармана заношенной гимнастёрки монетку и бросил её на стол.
— За ленту.
— Заберите! — вспыхнула девушка, гордо подняв подбородок. — Вы что, думаете, мне жаль для ребёнка ленточки? Почему она у вас такая неухоженная ходит? Девочка ведь, ей красивым быть нужно…
— А я не баба, чтобы косички искусно плести, — отрезал он, хмурясь ещё сильнее. — Подрастёт, сама научится.
— Если уж решили сами растить дочь, так и учитесь заботиться не только о хлебе насущном, но и о красоте.
— Ты ещё поучать меня вздумала! — резко огрызнулся он и вышел, хлопнув дверью. Марьянка с досадой выдохнула. Вот кто её за язык тянул?
На следующий день, когда бригадир снова распределял работы, девушка сама вызвалась идти на ферму. С утра она прихватила из дома гребешок и ещё одну ленточку, на этот раз алую.
— Тётя Марья! — увидев её, девочка просияла.
— Здравствуй, Тасенька, — улыбнулась в ответ Марьянка, заметив, что девочка сегодня не была растрёпанной. Волосы были собраны на макушке тем самым голубым бантом, завязанным, правда, неумело и несимметрично. — Смотри, я тебе новую ленточку принесла. Садись на лавочку, сейчас заплетём красивенько.
Тщательно прочесав все пряди, разделив волосы на пробор, она заплела две аккуратные косички, украсив их яркими бантами.
— Марьянка, коль ты к Никите через дитятко подбираешься, дело это пустое, — покачивая головой, с усмешкой заметила доярка Глафира. — Никита теперь бабьему полу и на пушечный выстрел не верит.
— Да что я такого сделала? Просто причёсала ребёнка. И не подбираюсь я к нему, он ведь много старше меня.
— Ну, много — не много, — Глафира поправила платок. — Лет на десять, не больше. Да разве года для чувств помеха?
— Тьфу на тебя, — покраснела Марьянка, схватила вёдра и поспешила в коровник.
После обеденного перерыва, проходя мимо ветеринарной, она невольно взглянула в открытое окно и встретилась взглядом с Никитой. Он смотрел на неё, по-прежнему хмурый, а она, поймав этот взгляд, вдруг легко и беззаботно улыбнулась ему. Он резко отвернулся и дёрнул за пожелтевшую от пыли занавеску.
— Ну и бирюк! — тихо усмехнулась она про себя.
Теперь она стала вызываться на ферму всё чаще. Елена Тихоновна заподозрила неладное и принялась отчитывать дочь, но та только отмахивалась.
— Да не нужен мне твой Никита, а вот девочка очень нравится. Ты бы видела, мама, как она за мной хвостиком бегает.
— Марьянка, прознаю я что — розгами не отделаешься, — пригрозила мать, но в голосе её слышалась скорее тревога, чем гнев.
А дочь лишь махнула рукой. Мать никогда в жизни не поднимала на детей руку, только грозилась для острастки.
Осень пришла с затяжными, холодными ливнями, превратившими дороги в грязевые потоки. Марьянка продолжала работать на ферме, её уже закрепили там на постоянной основе. И вот однажды, в хмурый октябрьский день, на работе не появился Никита.
— А где наш ветврач? — спросила она у бригадира.
— Дочка прихворнула, температурит. Фельдшер навещал, говорит, ничего страшного, но пару дней покоя требует.
Закончив работу раньше обычного, девушка, не раздумывая, направилась к дому на краю села. Открыв скрипучую калитку, она почувствовала, как сердце забилось чаще — вдруг он выгонит её, ещё и осмеёт. Но ноги сами несли её к крыльцу. Дверь в сенцы была приоткрыта. Постучав пару раз для приличия, она вошла внутрь. В доме царил спартанский порядок — чисто, но без тепла и уюта. Чувствовалось отсутствие женской руки. Никита сидел у узкой детской кровати, положив ладонь на лоб спящей дочери.
— Как она? — тихо спросила Марьянка.
— Жар спадает, только что уснула. Ты зачем здесь?
— Вас не было, я забеспокоилась. Бригадир сказал, Тасенька приболела. Решила узнать, может, помочь чем.
— Без посторонней помощи справлюсь, — сухо ответил он, не отводя взгляда от дочери. — Не впервые она болеет. Фельдшер микстуру оставил. Так что можешь идти.
— Малина у тебя в саду есть?
— Дикая, за огородом, а что?
— Воду поставь греться, я мигом.
Выйдя из дома, пробираясь по мокрой, похолодевшей траве и скользя подмётками по раскисшей земле, она прошла через весь огород. В самом конце, у старого плетня, где стояла едва заметная калитка, виднелись знакомые резные листья. Осторожно оборвав несколько веточек с уже потемневшими ягодами, она вернулась обратно.
— И что с этим?
— Так, — в тон ему ответила девушка. — Лучше бы, конечно, подсушенные, но и эти сгодятся. Вот эти листья и ягоды завари, а эти ветки положи на печку, пусть подсохнут. Мама всегда нас малиновым чаем с мёдом выхаживала.
— Ну да… Чай — великое дело, — с едва уловимой иронией произнёс он. — Зачем тогда врачи?
— Всю жизнь наши предки травами лечились, — парировала она. — Неужто ты даже иван-чая не запасаешь?
— А как без него? — удивился он. — Чем тогда зимой заваривать? В город за чаем не наездишься.
— Вот и пои её малиновым настоем да иван-чаем, быстрее окрепнет. И супчика горячего хорошо бы. Курица есть?
— Есть, утром зарубил, ещё не разделывал.
— Ложись, отдохни немного, тебе силы беречь надо, а я суп сварю.
— Слушай, убирайся-ка ты отсюда, — Никита встал и сделал шаг к ней, глаза сверкнули привычной суровостью, но Марьянка, хоть и почувствовала внутри знакомый холодок страха, не дрогнула.
— А если не уйду?
— За шиворот выдворю.
— Суп сварю — и уйду. Где у тебя чугунок тяжёлый?
Он неожиданно рассмеялся — низко, глухо, но искренне.
— А ты, я погляжу, настырная. Не жаль времени своего — вари. Можешь заодно и пол подмести, — добавил он уже с лёгкой издевкой и ушёл в дальнюю комнату, притворив за собой дверь.
Марьянка принялась за дело. Пока варилась курица, она подмела грязный пол, вытряхнула половики, дважды сменила воду, чтобы вымыть дочиста старые, потрескавшиеся доски.
— Грязи-то сколько… А ещё говорит, сам справляется, — ворчала она себе под нос, стараясь не шуметь тряпкой.
Когда ароматный суп был готов, она уже успела прибрать и в комнате, и в сенцах. Тут проснулась Тася.
— Тётя Марья.
— Здравствуй, ласточка моя. Ну как ты себя чувствуешь? — присев на край кровати, она мягко коснулась лобика ребёнка. Жара не было, и это было главное. — Пить хочешь?
Подав девочке тёплый малиновый настой, Марьянка постучала в дверь смежной комнаты и громко позвала:
— Никита, Тасенька проснулась, садитесь ужинать.
Он вышел, и по его чуть помятому, заспанному лицу она поняла — ему удалось немного отдохнуть.
— Температуры у неё нет. Садитесь, поешьте, вам тоже силы нужны.
Он окинул взглядом чистую комнату, блестящий пол, накрытый скатертью стол и снова усмехнулся, но на этот раз как-то по-другому, мягче. Сев за стол, он не сводил с неё глаз, отчего девушке стало неловко. Поставив на стол чугунок, нарезав ломти чёрного хлеба, она произнесла чуть дрогнувшим голосом:
— Я пойду. Мама, наверное, заждалась уже.
— А с нами не поужинаешь?
— Я не голодна. Пойду. Завтра загляну.
Никита ничего не ответил, и девушка решила про себя — придёт в любом случае, даже если он против.
Мать, конечно, отругала её, но Марьянка твёрдо стояла на своём — она навестит девочку и на следующий день. Так и вышло.
Пока девушка хлопотала в доме, сам Никита во дворе граблями сгребал опавшую, мокрую листву. Тася чувствовала себя куда лучше, и отец планировал уже завтра выйти на работу. Выстирав детскую одежду, предварительно заставив Никиту натаскать из колодца воды, Марьянка вернулась домой затемно.
— И что ты себе думаешь? — строго, но без прежней суровости спросила её мать.
— Ничего особого не думаю. В субботу в райцентр поеду, пряжи куплю. Хочу Тасеньке носочки связать да шарфик с варежками.
— Какое тебе дело до этой девочки и её носочков? Что ты к ним привязалась, как репей? — в голосе Елены Тихоновны послышалась тревога.
— Не знаю, мама. Тянет меня к ней, ничего с собой поделать не могу.
— Или к отцу её тянет? Ты смотри у меня!
— Мама, сколько можно! Мне не пять лет, я сама решу, кому суп варить и кому носки вязать!
Спорили они долго, но в конце концов мать сдалась, устало вздохнув.
— Хочется тебе быть посмешищем для всей деревни — твоя воля. Только меня не позорь. Вон, уже бабы на лавочках перешёптываются.
— На чужой роток не накинешь платок, пусть говорят, что хотят.
— Сдался тебе этот Никита. Слова ласкового от него никто не слышал, и улыбаться, кажись, разучился.
— Умеет, — тихо ответила Марьянка, вспомнив его редкие, но такие тёплые улыбки, обращённые только к дочери. — Ещё как умеет. Ничего, скоро и мне улыбаться начнёт. Докажу ему, что не все женщины — обманщицы и беглянки.
И тут она сама себе наконец призналась — Никита стал для неё небезразличен, и чувство это было глубоким и серьёзным.
Перед самой зимой она связала Тасеньке две пары тёплых носочков, варежки и длинный, мягкий шарф. Никита по-прежнему держался с ней настороженно, но девочка души в ней не чаяла. Вместе с младшими братьями Марьянка гуляла с ней, катала на самодельных санках с пригорка, лепила смешных снеговиков с угольками-глазами.
Так незаметно пролетела зима, отшумела весна ручьями, и наступило лето 1941 года. Лето, ставшее жарким и страшным для всей огромной страны.
Придя как обычно на ферму, Марьянка направилась к ветеринарной, где Тася уже ждала её у крыльца, чтобы заплести косички перед началом рабочего дня. И вдруг она увидела незнакомого мужчину, который шёл, заметно прихрамывая на левую ногу.
— Здравствуйте, вы к кому? — спросила она, сразу поняв, что перед ней чужак — за год жизни в Луговом она узнала в лицо каждого жителя.
— Никиту ищу. Я ваш новый ветврач.
— Как это — новый? — рука её, державшая расчёску, замерла в воздухе.
— А ваш-то на войну собирается, разве не в курсе?
Быстрыми, привычными движениями закончив причёску девочке, Марьянка схватила первое попавшееся ведро и почти побежала к коровнику, где в это время должен был быть Никита.
— И ничего сказать не хочешь? — сдавленным от обиды и страха голосом выпалила она, заслонив ему дорогу.
— А что я должен говорить?
— Ты уходишь на фронт? Но как же Тасенька? Как же… — она запнулась, не решившись добавить «я».
— Поговорим потом.
Она пыталась поймать его взгляд, поговорить, но он был поглощён делами — знакомил нового ветеринара, Степана Ильича, с хозяйством. Она не видела, когда он ушёл с фермы, поэтому, едва закончив работу, помчалась к дому на краю села. Войдя без стука, она набросилась на него, как раз укладывавшего вещи в потрёпанный вещмешок.
— Зачем? Ну зачем ты уходишь?
— Глупый вопрос, Марьянка. Долг защищать Родину есть у каждого.
— А дочь? Что с ней будет?
— Теще с тестем отвезу, уже договорился.
— Но ты же всегда их близко к внучке не подпускал! Что изменилось-то?
— Всё изменилось, — тихо, но твёрдо сказал он. — Изменился я, изменилась страна… Послушай, иди-ка ты. Ладно?
— Никита, женись на мне! — вырвалось у неё, и она сама испугалась своей смелости. — Разве я тебе совсем не мила? Ты уйдёшь, а мы с дочкой будем ждать. Мы будем её растить и верить.
Он вдруг рассмеялся — громко, горько, и этот смех был похож на раскаты далёкой грозы. Из его глаз, привыкших к суровости, покатились слезы. Он хохотал так, будто сходил с ума. Марьянка смотрела на него, и у самой комом подступали слёзы к горлу. Наконец он успокоился и, всё ещё всхлипывая, произнёс:
— Уходи. Пожалуйста.
— Ты не ответил на мой вопрос.
— Послушай, Марьянка… Ты ещё дитя…
— Мне восемнадцать! Не называй меня ребёнком! — не выдержала она, и слёзы хлынули ручьём.
— Нет, милая. Ты ещё дитя и играешь в дочки-матери. Целый год играла, а я смотрел и ждал, когда надоест. Но теперь игры кончились. Выходи замуж, рожай своих детей. А мы с Тасей своей дорогой пойдём. И если суждено мне не вернуться… она у родных останется.
— Но она же их почти не знает! — воскликнула девушка.
— Ничего, узнает.
— Ну да, конечно, — в отчаянии решила она тронуть самое больное. — А вдруг мать её объявится? Одумается, дочь заберёт.
— Не объявится, — впервые за всё время он заговорил с ней о бывшей жене, и голос его звучал устало. — Её вместе с тем городским посадили. А ты иди, Марьянка. И все эти глупости из головы выбрось. Поиграла в семью — и будет.
Марьянка, отчаянно топнув ногой, выбежала из дома. Бирюк! Одинокий волк с ледяной глыбой вместо сердца!
Она побежала не в сторону села, а к дальнему лесу, к знакомому ручью. Сев на старый, замшелый камень, она дала волю слезам. Может, мать была права? Может, она всё это себе наивно придумала? Он ведь никогда ей ничего не обещал, всегда отстранялся, а потом просто терпел её присутствие, не более. Права была мама…
На рассвете Никита отвёз дочь к бывшим тёще и тестю в соседнее село Семёновку, а сам, заперев дом на тяжёлый висячий замок, тихо ушёл на сборный пункт.
Первые месяцы после его отъезда Марьянка томилась тоской, окончательно признавшись себе в любви. Пусть он отталкивал её, считал глупой девочкой, но чувство её было настоящим, взрослым. И ещё она ужасно скучала по Тасеньке, по её звонкому смеху, доверчивым глазам и тоненьким косичкам.
Через два месяца тоска стала невыносимой. Достав с чердака старого дома коробку с лоскутами от прежних хозяев, она сшила своими руками смешного тряпичного медвежонка с пуговичными глазами и, дождавшись воскресенья, отправилась пешком в Семёновку.
— Скажите, а где здесь Соловьёвы живут? — остановила она на улице чумазого мальчишку лет десяти.
— А вы к кому?
— Девочку одну навестить хочу, Тасеньку.
— Плаксу эту? — удивился мальчик. — Она вам зачем? Вечно ревёт, нюни распускает.
— Ты её знаешь? — сердце Марьянки сжалось от тревоги. Тася никогда не была плаксой, разве что от боли или сильного испуга.
— Я-то как не знать, я Андрей Соловьёв. Пойдёмте, провожу, коли надо. А вы ей кем приходитесь?
— Просто знакомая, добрая знакомая.
Марьянка пошла за мальчишкой, и вскоре они подошли к небольшому, покосившемуся дому. Во дворе носилась орава ребятишек — три девочки и два мальчика. Тасю среди них не было. У плетня пожилая женщина развешивала на верёвке поношенное, заплатанное бельё.
— Здравствуйте, можно с вами словом? — обратилась к ней Марьянка.
— Чего не можно? Что скажешь? Ты чья будешь?
— Я Марьянка, из Лугового. Пришла Тасеньку Соловьёву навестить.
— Я Зинаида, бабка её. — Женщина вытерла руки о фартук.
— А где она, можно её увидеть?
— А кто её знает… В сарайчике, поди, опять забилась. Томка! — грубый окрик заставил Марьянку содрогнуться. Ни она, ни Никита никогда не обращались к девочке таким тоном. — Где ты, девчонка непутёвая!
Распахнув дверь низкого сарая, Зинаида уперла руки в бока.
— Выходи, гостья к тебе.
— Можно я сама? — мягко отстранив хозяйку, Марьянка шагнула внутрь. В полумраке, на старой дерюге, сидела, свернувшись калачиком, маленькая фигурка. Едва девочка её увидела, она вскрикнула и бросилась к ней, как к родной.
— Тётя Марья!
— Я здесь, ласточка моя, в гости к тебе пришла. Вот, гляди, сама сшила, — она протянула ей тряпичного медвежонка.
Девочка вцепилась в игрушку и крепко обняла Марьянку за шею, расплакавшись.
— Я так скучала, тётя Марья, так скучала…
— И я по тебе скучала, солнышко. А что ты тут одна в сарае делаешь? Почему с другими ребятами не играешь?
— Они меня бьют… — прошептала Тася, показывая синяк на тонкой ручке.
Марьянка почувствовала, как внутри всё закипает от гнева и боли. Взяв девочку на руки, она вышла из сарая и твёрдо подошла к Зинаиде.
— Можно вас на минуточку?
— Говори, чего там. Томка, иди, поиграй.
— Посиди тут, родная, на скамейке, я с бабушкой поговорю, — посадив девочку на лавку у крыльца, она повернулась к женщине. — Можно в дом зайти?
— Заходи, у меня там бельё кипятится. На такую ораву по три захода надо. Мать их с утра до ночи в колхозе, вот я одна с ними и управляюсь. Шестеро своих, а тут зять седьмого в довесок подкинул, лишний рот.
— Но она же внучка вам, родная кровь, — тихо, но настойчиво сказала Марьянка.
— То-то и оно, что внучка. Да только то годами видеть не давал, то привёз. А я её и знать-то не знаю. И характер у неё какой-то… Всё ноет, всё плачет, с ребятами не водится.
— Говорит, что её обижают.
— Детские это шалости, не обращаю внимания. У меня забот полон рот — не только обстирать, обшить, но и накормить чем. Зятя забрали, дочь одна еле-еле тянет. Голодно живём, милая.
— А Никита пишет что-нибудь?
— Писал одно письмецо, а тебе-то какое дело?
— Мне очень нужно знать его адрес. Номер части, где служит.
— Не знаю, зачем тебе, но сейчас принесу.
Зинаида ушла в дом и вернулась с листком бумаги, исписанным неровным, но твёрдым почерком.
— Можно прочесть?
— Читай, не жалко.
Письмо было сухим и лаконичным, похожим на рапорт. Никита сообщал, где служит, коротко описывал будни, интересовался здоровьем дочери и просил поцеловать её за него.
— Можно, я письмо возьму с собой? — попросила Марьянка.
— Бери, только адрес перепишу, вдруг что с девочкой случится, сообщу. А ты ему кем приходишься-то?
— Невестой.
— Интересное дело, — прищурилась Зинаида, оглядывая девушку с ног до головы. — Коли невеста, почём же вы не переписываетесь? И с ребёнком его почему не осталась?
— Поссорились мы. По глупости. — Не стала вдаваться в подробности Марьянка. Потом осторожно спросила: — Вам, наверное, очень тяжело с таким хозяйством?
— Ой, не говори… Прямо из последних сил выбиваемся. А чего спрашиваешь?
— Можно, я Тасеньку к себе заберу? Мы живём в таком же доме, только нас меньше — мать, я да два брата-подростка. Будем ей как родные.
— Как это забрать? Вы же чужие люди ей!
— Вам тяжело, а ребёнок страдает. Она ко мне привыкла, мы с ней душа в душу живём. Сами говорите — лишний рот в такое время.
— Знаешь, кабы не эта проклятая нищета, да не такая обстановка… никогда бы внучку не отдала, всё же кровь родная. Но нам и правда невмоготу. Дети порой раз в день едят, да и то впроголодь. Мамку её в лагеря упекли, плохую дочь я воспитала, а внучку мне Никита не давал, не знаю я, как с ней обращаться. Всё плачет, то отца, то тебя зовёт. Тебя, поди?
— Меня. Так можно?
— Забирай. Только Никите напиши. Коли прикажет вернуть — привезёшь обратно.
Марьянка привела девочку в свой дом. Мать сначала молча смотрела, потом тихо покачала головой. Да и что скажешь? Не выгонять же ребёнка на улицу. Девушка рассказала ей о жизни в доме Соловьёвых, о нищете, о детских синяках.
— Делай, как знаешь. Какой толк тебе что-то говорить? — махнула рукой Елена Тихоновна, но уже вечером сама наливала девочке молоко, укладывала спать и напевала старую колыбельную, как когда-то своим детям.
А Марьянка, сидя у керосиновой лампы, выводила на бумаге слова, которые долго обдумывала.
«Здравствуй, Никита. Знаю, что разгневаешься, но я забрала Тасеньку к себе. Считаю, что поступила правильно, потому что ты не подумал, как живут Зинаида с её дочерью. Они голодают, им очень тяжело, и каждая крошка хлеба у них на счету. Тасеньке там было плохо, она постоянно плакала, другие дети её обижали. Я пришла навестить и не смогла этого вынести. Да, мы тоже живём небогато, как и все в это трудное время, но суп и каша в нашем доме пока есть. Твоя дочь в надёжных руках, её здесь любят и никогда не обидят. Если прикажешь вернуть — ослушаюсь. Вернёшься сам — тогда и поговорим. За твоим домом я присмотрю, буду зимой протапливать, чтобы не отсырел. Ключи возьму у председателя. Береги себя и возвращайся. Возвращайся к дочери».
Она посмотрела на спящую девочку, которая улыбалась во сне, крепко прижимая к груди тряпичного медвежонка. Да, она поступила правильно. Здесь ребёнку будет хорошо, тепло и безопасно.
Теперь она жила на два дома, но молодости и сил хватало на всё. То она с Тасенькой полет сорняки на огороде Никиты, то зимой, в лютые морозы, шла туда, чтобы протопить печь, не дать стенам промёрзнуть и заплесневеть.
Никита писал ей редкие письма, но в них интересовался только дочерью. Она никогда не забудет то самое первое послание, которое получила в ответ на своё:
«Ты упрямая и своенравная девчонка. Нет у меня сейчас возможности повлиять на твоё решение. Но если Тасе с тобой и правда лучше, чем у родных, пусть остаётся. Помни одно — ты для меня всегда будешь той самой глупой, наивной девчонкой. Больше ничего».
Прочитав эти строки, Марьянка только усмехнулась. Он ещё увидит, что она уже не ребёнок.
Дни, месяцы, годы тянулись в томительном, полном тревоги ожидании. Каждый раз, завидев почтальоншу, девушка замирала, боясь получить страшную весть. Но судьба, видно, сжалилась над маленькой Тасей, и в июне 1945 года Никита вернулся домой. Зная о его скором прибытии, Марьянка вымыла его дом до блеска, побелила потолки и стены, перестирала и выгладила все занавески и вместе с Тасей, которая к тому времени уже закончила первый класс сельской школы, с замиранием сердца ждала.
Он пришёл под вечер. Открыв скрипучую калитку, вошёл во двор и замер. Его дочь, которую он оставил четырёхлетним ребёнком, повзрослела и изменилась так, что он с трудом бы узнал её в толпе. Ей было уже восемь, веснушки, как россыпь золотого песка, украшали серьёзное личико, длинные, густые волосы были заплетены в аккуратные косы, а ростом она доставала ему уже до груди.
— Папа! — она вскрикнула и бросилась к нему, и он, прижав её к себе, замер, не в силах сдержать слёз, катившихся по обветренным щекам.
— Здравствуй, Никита, — тихо сказала Марьянка, поднимаясь со скамьи.
Он посмотрел на неё — и она изменилась. Перед ним стояла не та юная, порывистая девчонка, а повзрослевшая, спокойная женщина с мягким, но твёрдым взглядом.
— Здравствуй, Марьянка.
— Проходи, обмойся с дороги, сейчас ужин накрою.
Вскоре стол ломился от скромной, но вкусной еды: из чугунка тянуло ароматом щавелевых щей с яйцом, на тарелке дымилась картошка в мундире, а на краю стола лежал душистый, ещё тёплый хлеб из смешанной муки.
Никита ел молча, Тасенька крутилась вокруг, не отходя ни на шаг, а потом он попросил её ненадолго выйти во двор.
— Мне с Марьянкой поговорить надо.
Когда дверь за девочкой закрылась, он тяжело вздохнул и сказал, глядя куда-то мимо:
— Спасибо тебе. За дочь. Правда, я искренне благодарен. Не знаю, что тебя побудило, но выходит, сердце у тебя большое и чистое.
— Я её очень люблю, — просто ответила Марьянка. — Она славная, добрая девочка, и её невозможно не полюбить.
— Расскажи об этом её матери, — тихо, с горечью произнёс он. — Знаешь, когда она сбежала, я возненавидел всех женщин на свете. Свою мать я не помню, у тётки вырос. Всегда чувствовал себя там лишним, слова ласкового не слышал. Потом женился на Гальке. Думал — вот она, любовь. А оказалось… Не вышла бы она за меня, если б не случай. А потом этот городской щёголь… Я и про тебя думал — играешь в дочки-матери, забавы ради. А выходит, ошибся я. Сердце у тебя и правда доброе, и не игра это была.
— Никита… женись на мне, — выдохнула она, боясь в который раз услышать отказ или горький смех.
— А у меня есть выбор? — в тон ей, но уже без прежней суровости спросил он.
— Нет. Всё равно я своего добьюсь. Я люблю тебя и Тасю. И ты меня полюбишь. Я знаю.
— Да люблю я тебя, Марьянка, люблю, — вдруг прозвучало так тихо и ясно, что у неё перехватило дыхание. — Только сам себе в этом признаться боялся. Ты ведь молоденькой была, думал — наиграешься, встретишь ровесника, а я так и останусь старым, озлобленным бирюком. Не хотел душу рвать понапрасну.
— Если мы оба чувствуем одно и то же… может, завтра к председателю сходим? — на губах её дрогнула счастливая, неуверенная улыбка.
И он улыбнулся в ответ — широко, открыто, впервые так глядя на неё, и в душе её распустилось тёплое, светлое чувство полного, безоговорочного счастья.
Эпилог
Марьянка переехала в дом на краю села, который давно уже стал для неё родным. С приходом новой хозяйки дом словно ожил, наполнился светом, уютом и запахом свежего хлеба. Двор, когда-то запущенный, зацвёл сиренью и ромашками. А уж когда на свет одна за другой появились их общие дочери, весь околоток наполнился звонким, беззаботным смехом. Никита оттаял окончательно, суровые складки у рта разгладились, а в глазах появился долгожданный покой и тихая радость. Он снова поверил в любовь, в семью, в простое человеческое счастье, которое выстраивается день за днём, своим трудом и верностью.
Марьянка ни разу не усомнилась в своём выборе. Каждое утро, просыпаясь рядом с любимым мужем, слыша возню детей в соседней комнате, она знала — её сердце не обмануло её тогда, в далёком и тревожном сорок первом. Она спасла не только маленькую девочку, но и душу одинокого человека, а он, в свою очередь, подарил ей целый мир — мир семьи, доверия и взаимной, глубокой нежности, которая пережила разлуку, войну и все невзгоды, став только крепче и светлее.
А дом в тени акаций, давно перестроенный и расширенный, стоял ещё долгие десятилетия, храня в своих стенах эхо того давнего лета, первого взгляда и тихого, преданного ожидания, которое, как оказалось, может растопить даже самое холодное сердце.