Жаркий воздух Кубани лета 1943 года был густым и сладким от пыли с полей и запаха спелых яблок. Он словно застыл между белыми хатами, не шелохнувшись, и только над железной дорогой дрожал прозрачный маревый столб. В такой зной даже куры прятались в тени, и казалось, весь мир замер в тяжком ожидании.
— Слыхала, Зоя, шо там ближе станции? Ох, ох, вот страсти-то, вот кошмар несусветный! — соседка Валентина, запыхавшаяся и раскрасневшаяся, забежала во двор, опираясь о косяк двери. Ее косынка съехала набок, и влажные пряди волн липли ко лбу.
— Не слыхала, а чего такое? Ну гудок паровоза слышала, даже несколько, длинных, протяжных, будто стонут они, а не гудят. Но уж привыкла к ним, железка же рядом, — отозвалась Зоя, отрывая взгляд от грядки, где она полола упрямые сорняки.
— И шо? Не любопытно было? Я вот побежала посмотреть, шо творится, а оно… Ох ты, шо робыли, шо робыли! Господи, пронеси и сохрани! — женщина прижала руку к груди, пытаясь поймать дыхание.
— И шо робыли? — Зоя отложила тяпку и внимательно посмотрела на соседку, в ее душе нарастала тревожная струнка.
— Наши хлопцы поезд с немцами остановили, всех, всех уложили, я ужо убёгла оттудова, а ну шальная пуля и в меня прилетит? И без того душа в пятки ушла!
— А ежели ты убёгла, как видала, что всех положили? И кто кого положил? — с долей скепсиса спросила Зоя, хорошо зная вздорный характер соседки.
— Да кто же еще? Наши немчуру положили. Я уверена. По глазам видела, у наших такие глаза горели, яростные! Пошли посмотрим, а? — ухватилась Валентина за рукав ее простенького платья.
— Не пойду, и ты не ходи. С ума, что ли, сошла? Тут наоборот, прятаться надо, а ну немчура вновь в станицу войдет? Прошлого года тебе не хватило? Полстаницы жителей лишились! До сих пор сердце кровью обливается, как вспомню! — голос Зои дрогнул.
— Бабы! Бабы! Все на сбор! Срочно на площадь! — по пыльной улице шел и кричал хриплым от напряжения голосом председатель сельского совета.
— Ух ты, Господи, никак беду накликали… — Зоя тревожно огляделась, будто ища в знакомом пейзаже признаки надвигающейся беды.
Через час все станичницы, старики и дети собрались на площади, притихшие и встревоженные. Они слушали председателя, который стоял рядом с тремя военными в пропыленных гимнастерках. Лица у бойцов были усталые, но твердые.
— Бабы, дело тут такое… важное и горькое одновременно, — начал председатель, снимая картуз и вытирая платком потный лоб. — В том поезде, что наши хлопцы отбили, два вагона детей, в лагеря их перевозили с Кавказских гор. Возьмите пока на постой к себе, хотя бы на несколько дней, обогрейте, накормите. Назад нельзя их вести, бои идут, да и у многих, скорее всего, родителей уж нет. Сироты они теперь, бедолаги.
— Где дети-то? — Валентина выступила вперед, сжимая в руках кончик фартука.
— Там же, на станции, в вагоне сидят, боятся, жмутся друг к дружке.
— В жарюку.. В вагоне.. А шо там оставили, шо суды не притащили? — послышался недовольный, испуганный крик с разных сторон.
— Ну так.. времени не было, — председатель снова снял кепку и смотрел на землю, не в силах встретиться взглядом с женщинами.
— Пойдемте, женщины! — решительно выступила вперед Зоя, и ее тихий, но твердый голос прозвучал как набат. — Чего ждем? Нечего тут советы держать, когда детки чужие в теплушке сидят! — И за ней, как за вожаком, потянулись гуськом жительницы станицы, сердито и с укором поглядывая на председателя. Разве можно было усомниться, что они откажутся? Не бывает в такое лихое время чужих детей. Ребятня и так страху натерпелась, сердце каждое их плача ждет.
Они пришли на станцию, и картина открылась им суровая. Дети разного возраста, от мала до велика, сидели на земле у вагонов, жались друг к другу, испуганно глядя на взрослых. Зоя, стараясь не смотреть по сторонам и не видеть тела в серой форме, лежавшие неподалеку, подошла к мальчишке, который сидел на насыпи в стороне и плакал, прижав ладошки к лицу. Плечи его мелко вздрагивали.
— Как зовут тебя, хлопчик? — она присела рядом, положив руку на его костлявое плечо.
— Расмик. Гуриев Расмик, — прозвучал тихий, прерывистый ответ.
— А лет тебе сколько, Расмик?
— Восемь.
— Чего плачешь? — ласково спросила она, поглаживая его по худой спине, чувствуя под тонкой тканью рубахи каждое ребро.
— Страшно мне, тетенька. Очень страшно. И кушать хочется, и мамки нет…
— Но теперь уже все прошло, слышишь, хлопчик? Все плохое позади. Вставай, пойдешь со мной… — она огляделась и увидела, что женщины уже подошли к другим детям, так же ласково их утешают, знакомятся и уводят в сторону станицы, к теплу и еде.
Доведя Расмика до своей хаты, Зоя указала ему на два деревянных ведра, стоящих на солнце, и велела мягко, но настойчиво:
— Иди за сарай, ополоснись хорошенько. Вот, — она протянула ему чистую, хоть и потертую простынь и кусок темного хозяйственного мыла, — всю одежу свою оставишь за сараем, я сожгу ее потом, вся драная и вонючая, такую уж в порядок не привести, только заразу в дом принесешь.
Оглядев голову мальчишки, она с грустью покачала головой — как же там без насекомых, после таких дорог…
Пока он мылся, она залезла в старый дубовый сундук, доставшийся от матери, и достала одежду племянника, которая у нее бережно хранилась. Длинноваты штаны и рубаха, но ничего, закатает штанины и рукава, зато все чистое, пахнущее солнцем и полынью.
Вот показался Расмик, робко ступая босыми ногами и будучи завернут в простыню, как в саван.
— Давай-ка сбреем шевелюру твою, потом еще раз голову ополоснешь, и уже можно будет одевать чистое, — предложила Зоя, доставая бритву.
Мальчик, почесав голову, молча кивнул в знак согласия, доверчиво подставив голову.
Через полчаса, одетый в рубаху и штаны не по размеру, но чистый и сверкающий лысиной, мальчик садился за деревянный стол и жадно, прямо из глиняной тарелки, не беря ложку в руки, выпил горячую похлебку. Зоя с жалостью покачала головой:
— Когда ты последний раз ел, милок?
— Вчера утром, нам дали по куску хлеба, — Зоя готова была заплакать, услышав этот тихий, безразличный ответ. — Тетенька, а можно еще? Очень вкусно.
— Можно, но немного попозже, хотя бы час пусть пройдет, а то живот заболит. И хватит меня тетенькой называть, мне всего двадцать два года. Не доросла я еще до тетеньки. Мое имя Зоя.
— Спасибо, Зоя, — его большие, темные глаза начали медленно моргать, и она поняла — его неудержимо клонит в сон.
Пережитый страх, долгая дорога и часы мучительной неизвестности держали в напряжении детский организм. И вот теперь, помывшись, поев, он наконец-то расслабился, и мальчишку потянуло в сон.
— Ложись, ложись, спи.
— Я еще поем, — зевая, пробормотал Расмик. — А потом лягу, честно.
— Давай поспишь, а потом поешь, — рассмеялась Зоя, гладя его по стриженой голове.
Едва Расмик дошел до широкой деревянной кровати и улегся на нее, как глаза его сами закрылись, и спустя несколько минут он уже спал глубоким сном, тревожно вздрагивая и что-то бормоча.
Глядя на мальчишку, Зоя поежилась от холода, пробирающего до костей, хотя в хате было душно. Что пришлось ему пережить в его совсем еще детские годы? Что вообще всем им, этим малышам, пришлось пережить?
Зоя, закрыв глаза, села на стул и облокотилась о его спинку. За что им все это? Почему у них такая судьба, жестокая и несправедливая?
Десять лет назад Зоя, ее мать Елена и отец Виктор приехали из Краснодара в станицу. Отец что-то не поделил со своим начальством, и его «сослали» в маленькую станицу, назначив бригадиром на поле. Но мать была тайно довольна, сама она ранее жила на хуторе и городская жизнь была не по ней, скучала она по просторам, по хатам с резными ставнями… Ей тесно было в коммунальной квартире, хотелось выйти в лесок, грибочки собрать, грядку всполоть.. Сделать все, что она привыкла делать в детстве, до юности, до того, как уехала в город и встретила Виктора.
Отец Зои сперва не разделял ее ликование, хмурился и дурной называл эту затею, а потом и сам понял прелести сельской жизни. Ну да, трудная работа, но кому сейчас легко? Зато рыбалка на тихой речке, зато лесок небольшой рядом, курочки вон бегают, на завтрак яички всегда есть, молоко из-под коровы. Не надо на рынок идти, вот оно все, рядом. И дышится легко и вольготно, полной грудью.
Зоя, которая в город сначала рвалась, тоже передумала, ведь у нее здесь подруги появились, любимый.. Но потом все пошло наперекосяк.
И вот уже любимый на другой женится, а она со слезами на глазах плачет на груди матери. И вот она хочет уехать в город, но председатель не пускает, нужны рабочие руки. И вот июнь сорок первого года, сломавший ее жизнь и разделивший на «до» и «после»…
В прошлом году, когда немец вошел в село, отца и мать ее в первый же день убили. А она успела убежать и спрятаться в камышах, потом полгода с партизанами совершала вылазки. Немца прогнали, она вернулась в станицу и пыталась зажить прежней жизнью, но сперва не получалось — в хате она осталась совершенно одна, день был похож один на другой: работа, домашние дела, и поход на погост к родителям, где она могла сидеть в тишине и рассказывать им о том, как день прошел. Потом потихоньку ее сердце успокоилось, приняла она неизбежное и стала все реже ходить на кладбище, развела кур, правда, корову пока позволить себе не могла. То хозяйство, что было, все пропало пропадом с приходом этих нелюдей.
Но ничего, она молодая, руки-ноги есть, справится как-нибудь, выдюжит…
Встав, она пошла к Валентине и увидела во дворе девочку лет десяти, которой состригали длинные, русые косички.
— Жаль красоту такую… — с сожалением покачала Зоя головой.
— А шо робыть? Счас не сострижешь, так она Ваньку и Аньку наградит вшами. Красота подождет, — вздохнула Валентина, ловко орудуя ножницами.
— Как зовут тебя, красавица? — спросила Зоя у девочки, поймав ее испуганный взгляд.
— Катя, — прошептала та.
— Меня Зоей зовут. Приходи в гости, я в соседях живу, через два двора, с синим ставнем.
Девочка молча кивнула, и Зоя спросила у Вали:
— Есть во что переодеть ее?
— Есть, Анька сорочку свою дала, да платьице, а Ванька галошами своими поделился. Ничего, с миру по нитке, дитенку рубаха. Твой как? Видела, хлопчика ты к себе повела, совсем крошку.
— Спит, бедолага, намаялся.
— Добро, шо спит, пущай в себя приходит, душу отдыхает.
Зоя вернулась домой и увидела Расмика, который уже сидел на кровати и потирал кулачками сонные глаза. Оглядевшись и увидев Зою, он неуверенно улыбнулся.
— Голодный? — мальчик кивнул. — Ну пошли, покормлю, я как раз уху сварила.
Налив ему еще похлебки и дав ломоть душистого отрубного хлеба, Зоя села рядом. Мальчик уже не кидался так жадно на еду, жевал каждый кусочек медленно и внимательно, и казалось, наслаждался самим процессом, вкусом и теплом.
— Расмик, как ты в плен попал? — осторожно спросила она, когда он доел.
— Дед с бабушкой ушли в соседний поселок, там прихворал кто-то, а бабушка моя лечит людей, травами там всякими, заварками, — он говорил с едва заметным, певучим акцентом, тщательно подбирая русские слова. Но тут же по щеке Зои побежала слеза, едва она услышала продолжение: — Я дома сидел, вдруг забежали во двор непонятные люди, они не говорили, а как будто лаяли. Непонятные слова, я ни одного не разобрал. Один из них вытащил меня за шиворот из дома, пинком погнал на улицу, а там уже другие люди были, наши. Я плакал, просил меня отпустить, но они смеялись и дом наш подожгли. Потом нас погнали на станцию, разделили — детей в один поезд, взрослых в другой. Привезли на другую станцию, мы там три дня в вагонах просидели, Алан помер, Марийка тоже, — он вытер тыльной стороной ладони слезы, покатившие по щекам. — А потом мы опять ехали, ехали, и вдруг поезд начал гудеть, остановился, немцы забегали, что-то кричали, потом слышали выстрелы и мы сидели, зажав уши, потому что было страшно. Потом.. Потом дверь вагона открылась и дяденька так смешно сказал:
— Выходьте, дитяточки, давайте, хлопцы и девахи, на выход. Воли уже.
И вот мы здесь…, — шмыгая носом, закончил он.
Зоя быстро вытерла слезы со своего лица и своим платком утерла его мокрые глаза. Она съежилась, представив, что почувствовали дед и бабка Расмика, вернувшись в свое поселение. Если они вообще вернулись…
— Имя у тебя какое-то чудное, Расмик.. Необычное.
— Мы осетинцы, — гордо ответил он, выпрямив спину, и в его глазах на мгновение блеснула искорка достоинства.
— А мама твоя, и папа, они где?
— Мамку я не помню, она померла, когда я маленький был. А папка в августе сорок первого ушел на фронт.
— Жив он? — с замиранием сердца спросила Зоя.
— Не знаю, — пожал плечами Расмик. — Бабушка говорила, что он герой.
— Вот что, хлопчик, поживешь пока у меня, ну а потом будем твоих родных искать, как фронт подвинется.
— Вы так смешно называете меня — хлопчик. Это кто? — впервые за все время в его глазах появилось что-то похожее на детское любопытство.
— У нас тут так называют мальчиков. К твоему имени мне привыкнуть надо, — Зоя улыбнулась, и на ее сердце стало чуточку легче.
— Я если что, помочь могу по хозяйству, не смотрите, что мне всего восемь лет, я уже дрова колоть научился, дед научил… И за стадом присмотреть могу, и воды натаскать.
— Дрова наколоть не помешает, — ответила Зоя. — Будем вместе, понемногу колоть. Воду тоже потихоньку на пару натаскаем, коли надо будет. А вот стада у нас нет. Подворье в прошлом году все этим вражинам на еду ушло, и что на ферме было, тоже, вот, потихоньку телят и поросят подвозят. Ну ничего, справимся, переживем и это… Главное, что живы.
Кавказ освободили осенью этого же года, председатель сельского совета посылал запросы, ища родных развезенных по станицам детей. Кто-то нашелся, приехал за ребенком, а к кому-то из детей уже никто не приедет. Сердобольные женщины, привыкшие к детишкам, не пожелали отдавать их в детский дом, ну и пусть рот лишний в семье, но ведь это же и руки рабочие дополнительно, да и душа в доме не одна. Вот и соседка Зои, Валентина, тоже получила ответ: никого не осталось у Катюши Смирновой, никто ее не заберет.
— Оставлю у себя девку, пущай живет, пущай растет. А шо робыть? Ну как я ее в город в дом ребенка определю? Прикипела я к ней, как к родной, — говорила она Зое, ласково поправляя Кате уже отросшие волосы.
Зоя улыбалась. Пусть Валентина была местной кумушкой, этакой сплетницей, любившей совать свой нос куда не просят, но душа и сердце у нее были добрыми, золотыми.
— А о родных твоего хлопчика не слыхать? Живы, али нет? — спросила Валентина.
— Ничего не слышно, — покачала головой Зоя. — Запрос сделали, дом Гуриевых сгорел, как и весь небольшой хутор. Следы затерялись.
— У себя оставишь?
— Оставлю, вдвоем не так скучно. А там.. поживем — увидим… Он же помощник мне, не ребенок, — улыбнулась Зоя, глядя, как Расмик ловко управляется с колкой дров.
Апрель 1944 года
— Вережко! Вережко! Зоя! — услышала она на улице голос Дарьи, помощницы председателя. — Иди в сельсовет, бумага какая-то пришла, важная!
— Что за бумага? — Зоя вытерла мокрые от мытья полов руки и поспешила к калитке.
— Запрос очередной пришел, хлопчика твоего касается. Вроде как родня нашлась!
— Расмика? Родные нашлись? — Зоя не знала, радоваться или нет. Сердце сжалось в противоречии. С одной стороны, хорошо, если семья Расмика нашлась, а с другой стороны… Привыкла она к мальчишке, будто сыном он ей стал, частью ее одинокой жизни.
— Дед с бабкой объявились! Живы! Иди же, иди, не мешкай!
Зоя пришла к председателю, тот сидел за столом, довольный, и размахивал каким-то листом.
— Ну что, Зоя Михайловна, пляши. Запрос пришел, нашлись родственники твоего Расмика. В Моздокском районе.
— Где они сейчас? — спросила она, чувствуя, как у нее слегка подрагивают колени.
— В одном из сел под Моздоком. Прислали телеграмму, просили, если есть возможность внука им привезти. Вроде как дед плохой, после всего того, бабка ухаживает за ним, бросить не может. Говорили, что заплатят за дорогу и издержки, коль смогут. Так что, я сейчас с городом свяжусь, узнаю, кто может хлопчика доставить…
— Стой, Борисыч, а можно мне самой? — неожиданно для себя вырвалось у нее.
— Что самой? — он удивленно моргнул и уставился на нее.
— Отвезти его. Лично.
— Сдурела? Али дел никаких нет? Работы полно!
— Ну можно же что-то придумать? Ну пойми, Борисыч, прикипела я к мальчишке, дай хоть самой его отвезти, заодно познакомлюсь с дедушкой и бабушкой Расмика, гляну, в какие руки отдаю. Душа спокойней будет.
— А работать кто будет? План надо выполнять! Весна на носу! — грозно сдвинул он густые брови.
— Так это, выполним. Вернусь, два плана тебе выполю. Все прополем, все засеем. Ну прошу тебя, как женщина женщину, — взмолилась она.
Председатель посмотрел на нее пристально, потом махнул рукой, сдаваясь:
— Ладно, ладно, черт с тобой. Собирайтесь, сейчас адрес напишу. Но языком не трепись нигде, что я тебя отпустил, найду чего в бумагах написать, отпишусь. Помню я, Зоя, заслуги твои партизанские, да как ты после возвращения вкалывала, как проклятая, без выходных и проходных, лишь бы в родной хате в одиночестве не сидеть. Поезжай. Только быстро!
Вернувшись домой, Зоя рассказала Расмику о том, что предстоит им долгая дорога. В глазах мальчишки зажглись искорки радости, он подпрыгивал на месте и радостно кричал. Но потом вдруг искры эти угасли, он посмотрел на Зою исподлобья и заморгал часто-часто, пытаясь сдержать слезы.
— Это что же, мы с тобой расстаемся? Навсегда?
— Выходит так… Ты же к родным едешь, это же хорошо.
— И никто не будет называть меня «хлопчик мой». И похлебки такой вкусной не будет, — он всхлипнул.
— Расмик, там тебя дедушка и бабушка ждут, они по тебе скучают, — Зое дико хотелось разреветься, но она изо всех сил сдерживала себя при ребенке. — Дедушка болен, ты ему нужен сейчас, как лучший лекарь. А ты будешь мне писать письма, подрастешь, и можешь приехать ко меня в гости… Все в наших руках.
Через два дня они уехали. Дорога была долгой и утомительной, но Расмик, прижавшись к окну, смотрел на меняющиеся пейзажи, а Зоя хранила молчание, пытаясь сохранить в сердце каждый миг, проведенный рядом с ним. К следующему дню они добрались в одно из сел под Моздоком. Найдя нужный адрес, Зоя, крепко держа Расмика за руку, постучала в покосившуюся калитку, и тут же из-за забора заливалось лаем сторожевой пес.
— Кто там? — из низкого домика с резным крыльцом вышла женщина лет шестидесяти, с гордой осанкой, но уставшими глазами, и настороженно посмотрела на Зою.
— Бабушка, это я, я! — Расмик вырвал руку и стрелой забежал во двор, кинувшись к женщине.
Женщина вдруг, словно подкошенная, упала на колени, прижала руки к груди, и слова ее были едва слышны, похожи на молитву:
— Внучек мой, Расмик мой…Кровиночка моя… Орел мой горный…Жив, жив… Увидела тебя, значит, и жить дальше есть зачем…
Зоя заплакала, глядя на эту сцену, не стесняясь своих слез. Расмик подошел к женщине и обнял ее, уткнувшись в плечо, а она, рыдая, гладила его по стриженой голове.
Допивая горячий травяной напиток с терпким горным вкусом, Зоя слушала бабушку Расмика, Заиру Алиевну, пока за занавеской в соседней комнате мальчик сидел рядом с дедом и что-то тихо, с жаром рассказывал ему.
— Мы с Аланом больную навещали в соседнем ущелье, а Расмик дома был, на хозяйстве остался. Возвращались мы с ним через горы, мне надобно было редкие травы одни собрать, они только там и растут. И вдруг с горы смотрим, поселок наш горит, дым черной трубой до неба. Мы с дедом, не помня себя, туда, а там… Не успели мы. Уже никого не было, — по лицу женщины пробежала печальная, горькая тень. — Немцы как саранча двигались по маленьким поселкам, ничего после себя не оставили, несколько человек лишь уцелело, те, кто в пещерах спрятаться успел. Мы узнали от них, что внука нашего, Расмика, угнали. Ох, вот тут дед мой, Алан, сразу слёг. Сердце не выдержало. И я бы вместе с ним, но в руки взять себя смогла. Подумала ведь как — а ну помру раньше времени, и дед брошенный, и внука не увижу, если жив он. Надежда была… Слабая, как огонек в степи, но была… Месяц жили на развалинах, питались тем, что уцелело, потом ночи холодные настали, думали, что нам дальше делать, куда идти, но тут нас власти переселили сюда, выдали дом свободный, как родителям Героя. Вот мы и переехали от родных мест, сердцем, конечно, там остались, — Заира Алиевна вытерла неслышную слезу кончиком белоснежного платка.
— А где ваш сын? Отец Расмика? — тихо спросила Зоя.
— Погиб в июне сорок третьего. Под Киевом. Я тогда скрывала от Расмика, не знала, как сказать, боялась ранить его душу. Героем погиб, — она встала, подошла к полке и взяла оттуда небольшую деревянную коробочку. Открыв ее, она печально посмотрела на лежащие внутри медали и ордена. — Вот, все что от сына осталось. Прислали мне из военного комиссариата… Иногда смотрю на них и разговариваю с ним.
Зоя молчала, она не знала, что сказать, какие слова утешения найти, просто положила свою ладонь поверх морщинистой руки пожилой женщины, и в этом жесте было больше понимания, чем в любых фразах.
— Одна вот радость у нас теперь, внук. Спасибо тебе, Зоенька, какое доброе, великое дело ты сделала, от какой страшной напасти внука моего уберегла.
— Это не мне спасибо надо говорить, а нашим солдатам, они тот поезд отбили, они жизнь ему подарили.
— Ты могла в детский дом его отвезти, по закону, но не стала. Сердце свое материнское послушала. Спасибо тебе. И за то, что привезла, тоже спасибо, сил нашла, дорогу нашла. У нас с дедом денег немного, но все, что есть, отдам, за твои хлопоты…
Заира Алиевна протянула ей несколько смятых рублей, но Зоя мягко, но решительно отстранила ее руку, как бы не нуждалась в них.
— Оставьте, не надо. Мальчик растет, одежда ему нужна, обувь. В школу ему надо. У нас в станице он в школу ходил, а здесь есть?
— В соседнем поселке есть, начальная. На днях определю. Зоя, раз деньгами не берешь, возьми вот это… Только не отказывайся, — Заира Алиевна протянула ей старинную серебряную брошь с бирюзой, изысканной работы, и Зоя ахнула, увидев эту неожиданную в бедном доме красоту.
— Алан мне подарил на свадьбе. Хранила, как зеницу ока. Даже в самое трудное время не продала, хоть с голоду пухли. А тебе отдам, ведь ты привезла мне самое дорогое, что есть в жизни, ради чего я и жила эти месяцы. Бери, не отказывайся, носи в память обо мне. Носи и вспоминай добром.
Зоя пыталась отказаться, говорила, что это слишком дорогой подарок, но Заира Алиевна пригрозила всерьез обидеться, если она не возьмет.
— Хорошо, — сдалась Зоя, сжимая в ладони прохладную брошь. — Я буду носить эту брошь и всегда помнить о вас. Всегда.
Через три дня поезд уносил ее в сторону родной станицы. Она смотрела в окно на проплывающие мимо степи, и в душе у нее было пусто. Ну вот и все, — теперь она снова одна.
— Прощай, хлопчик мой, расти счастливым, — шептала она сквозь тихие слезы, глядя на уходящий горизонт, за которым осталась часть ее сердца.
Август 1945 года
Получив открытку от Расмика, Зоя улыбнулась, прижимая ее к груди. Вот уж год прошел, как они расстались, но связь друг с другом не теряли. Расмик всегда аккуратно писал ей письма своим корявым детским почерком, с кучей ошибок. Но справедливости ради надо было заметить, что ошибок было все меньше и меньше, значит он делает определенные успехи в школе, старается.
Через месяц после того, как Расмик вернулся к бабушке с дедушкой, Алан Эмильевич тихо угас, и они остались вдвоем с бабушкой. Заира Алиевна тоже писала ей время от времени, и Зоя с теплой улыбкой вспоминала эту, хоть и пожилую, но еще красивую и сильную духом осетинскую женщину с добрыми, мудрыми глазами и ласковым, певучим голосом.
— Зойка, — услышала она под окном знакомый голос. — На танцы пошли, гулять. Музыка уже играет!
— Неохота, — фыркнула она, глядя на вчерашнего фронтовика, красавца и балагура Савелия Миронова, который, сверкая белоснежной улыбкой, оперся о ее забор.
— А чего охота? Назови — горы сверну! — он заглянул ей в глаза.
— В речке искупаться. Жарища дикая стоит, духота. А на танцах пыль столбом.
— А пойдем, искупаемся вместе. А потом я тебя на лодке покатаю, по реке, до самой заводы.
— А люди что скажут? Что это мы вдвоем по ночам купаемся? — покосилась она на него.
— Что я опять, как собачка преданная, за тобой бегаю, а ты брыкаешься и замуж не идешь за меня, хоть тресни, — рассмеялся он.
— Ну вот и добегался, — тихо сказала Зоя, опуская глаза. — Согласна я.
— Правда? — Савелий подбежал, в один миг оказался на крыльце, схватил ее за талию и закружил. — Правда, моя ненаглядная?
— Правда, правда. Только слово дай, что верность хранить будешь. Ни на какую другую не посмотришь, как бы она тебе ни улыбалась!
— Да на что мне другие, когда ты есть на свете? А если ты меня со своим Лешкой сравнить решила, то зря. Осел он был, вот что я тебе скажу. Не видел под носом счастье свое, настоящее.
— Не говори о нем так, нельзя, — поморщилась Зоя. — Он жизнь отдал.
— Да, правда, о нем теперь или хорошее, или ничего… Прости.
Савелий и ее бывший жених Леша были когда-то неразлучными друзьями. Когда Леша женился на другой, обрюхатив ее, Савелий с Зоей общаться не перестал, сохранилась странная, но крепкая дружба между парнем и девушкой.
В сорок четвертом на Лешу пришла похоронка, а в сорок пятом Савелий, вернувшись домой, привез родителям и вдове Алексея его наградные часы и пожелтевшую фотографию.
Савелия никто дома не ждал, кроме престарелых родителей и малолетних брата с сестрой. Невесты не было, ибо тоже, как и Алексей в свое время, был он любителем погулять да девок пообжимать, а вот чтобы серьезно к кому-то приглядеться.. Не думал он об этом. И вдруг, вернувшись, он посмотрел на Зою другими глазами. Не как на друга детства, а как на женщину, сильную, красивую и одинокую. И принялся за ней ухаживать, по-настоящему. Сперва она все в шутку воспринимала, а потом как забавную игру. Но вот сегодня, проснувшись утром, Зоя решила дать согласие. Она поняла, что и Савелий стал для нее больше, чем просто друг.
— А что в руках у тебя? — спросил он, заметив смятый листок.
— Открытка и письмо. Только что почтальон принес.
— От хлопчика твоего? — улыбнулся он, с нежностью глядя на нее.
— От него. С именинами поздравил. Савка, я так по нему скучаю, — ее глаза стали грустными, влажными.
— Понимаю, он несколько месяцев с тобой прожил, как сын. Но он сейчас с родной бабушкой, в безопасности, в любви и тепле. У него своя жизнь, своя судьба.
— Да. Так и есть. Ты прав, — она вздохнула. — Ладно, долой грустные мысли, пошли на заводь, искупаемся, а потом ты пойдешь к своим родителям и все им скажешь.
— Они будут безмерно рады, ты для них как родная, — Савелий поцеловал ее шершавую ладонь и крепко обнял.
— Но вот еще… — Зоя посмотрела на жениха строго. — Жить будем у меня. В моей хате.
— В примаки меня записать хочешь? Будто своей хаты нет, своей земли, — сделал вид, что обиделся Савелий.
— Ну при чем тут это? У вас в хате еще твой младший брат и сестра, теснота. А у меня пустует большая хата, одна я там, как перст. Я была в ней хозяйкой, и в ней же и останусь хозяйничать. Это мой дом.
— Добро, только лишь бы замуж за меня вышла, я на все согласен. Хоть в шалаше живи, лишь бы с тобой, — рассмеялся он.
Июнь 1946 года
Два месяца от Расмика не было ни одной весточки, и Зоя стала всерьез беспокоиться. Тревога съедала ее изнутри.
— Почему он ничего не пишет, а? Савка, почему нет весточки? Ни строчки! Раньше хоть раз в месяц, как по часам.
— Откуда мне знать? Может, письма теряются, почта сейчас еще та. Подожди еще, не накручивай себя. И не надо плакать, какая ты плаксивая стала в последнее время.
— Это все беременность, сама не своя. Я прямо как кисель стала, ранимая. Хочется спать постоянно и плакать без причины.
— И плакать… — рассмеялся он, гладя ее по волосам. — Быстрее бы наш ребенок уже родился, интересно, кто у нас будет, девка, али хлопчик? Если девка, сразу хлопчика делать будем, чтобы защитник у сестры был.
— Вот и будешь его сам вынашивать и рожать, — разозлилась Зоя, которая была на седьмом месяце и не всегда понимала, почему ее мужа так все веселит в ее состоянии. То смеется над ее утиной походкой, то как с ребенком малым обращается, сюсюкает с ее животом.
— Не злись, моя хорошая, не капризничай. Яблочко хочешь? Сладкое, румяное? Сейчас из сада принесу, самое лучшее выберу. — Савелий тут же поднялся и пошел в сад, а Зоя только головой качала с невольной улыбкой. А что с ним будет, когда ребенок родится? Если он над ней беременной так трясется, так ребенка и вовсе избалует до невозможности.
Но, оставшись одна, она снова стала грустной и думала только о Расмике. Сердце сжималось в плохом предчувствии, в нем поселился холодный, тяжелый камень. Раз в месяц он обязательно писал или отправлял открытку, а тут — ничего, ни слова, ни строчки. Тишина.
Через три дня Сава вошел в дом с озабоченным видом и сел перед женой, взяв ее руки в свои.
— Зоя, мне на несколько деньков надо уехать. По делам.
— Куда? — насторожилась она.
— Бумага пришла, на сборы вызывают. Вчерашней почтой.
— Как? Опять? Война ведь кончилась! — глаза ее округлились от ужаса, и она инстинктивно прижала ладонь ко рту, защищаясь от страшной вести.
— Нет-нет, все в порядке, успокойся, — он сразу понял, что ее испугало. — Это плановое, учебное, ну помнишь, я в прошлом году в октябре ездил? Через три дня приехал. Вот и сейчас так же будет. Ничего страшного.
— Ты мне не врешь? Глаза в глаза смотри.
— Не вру, глупенькая. Честное слово.
— А где бумага? Покажи.
— У председателя. Завтра перед отъездом заберу. Все тебе покажу.
Савелий уехал, а Зоя занималась привычными делами, но душа ее не была на месте. В день по два-три раза к ней забегали то свекровь, то сестра с братом Савелия, переживали за нее, помогали по хозяйству.
Спросив у председателя, почему сборы летом, а не осенью, как в прошлом году, она получила невнятный, уклончивый ответ, но он заверил ее, что Савелий скоро приедет, как закончит свои дела.
Муж вернулся через пять дней. Вошел в хату без стука, когда Зоя, сидя на лавке, чистила овощи на суп.
— Мы приехали! — громко, с торжеством произнес он.
Обернувшись, Зоя выронила нож из рук — рядом с Савелием, загорелым и улыбающимся, стоял повзрослевший и очень серьезный Расмик.
— Хлопчик мой, — она медленно встала, боясь спугнуть видение, и подошла к нему, осторожно дотронувшись до его щеки. — Это и правда ты? Мне не мерещится? Ты ли это?
— Здравствуй, Зоенька, — он шагнул к ней и обнял ее большой, круглый живот, уткнувшись в него носом. — Я скучал.
— Но как, Савка? Как? Ты же на сборах был, — недоуменно уставилась она на мужа, не веря своим глазам.
— Сейчас все расскажу, дай воды хоть с дороги попить, а то горло пересохло, — проворчал муж, но в его глазах плясали веселые чертики, и он обнял их обоих.
Вскоре они сидели за столом, и Зоя не могла наглядеться на грустного Расмика, который жался к ней, как цыпленок к наседке, ища теплоту и ласку, которых был лишен все эти месяцы.
— Ты прости, что соврал про сборы. — ласково произнес муж, отпивая квас. — Но видел я, какая ты грустная ходишь, как переживаешь, места себе не находишь. Вот и решил во что бы то ни стало поехать туда и во всем разобраться. Тебе ничего не сказал, ты бы со мной бы собралась, а кто знает, что там и как… Приехал я в то село и узнал — Заира Алиевна умерла два месяца назад, воспаление легких, а Расмика в районный дом ребенка определили, как сироту круглую. Вот я и отправился туда, нашел хлопчика твоего. Вернее, нашего, — он улыбнулся, глядя на нее сияющими глазами. — Забрать его труда не составило, там такой бардак был после войны! Бумаги потеряли, никто ничего не знал. Так что, подписал я бумаги, и теперь это наш хлопчик. Если ты не против, конечно.
Глаза Зои наполнились слезами, ей было бесконечно жалко Заиру Алиевну, эту мужественную женщину, не дожившую до спокойной жизни.
— Ну почему ты мне ничего не написал? — обратилась она к мальчику, обнимая его за плечи.
— Я писал, Зоенька, честно. Передавал письма через воспитательницу, но видно, не доходили они, терялись, — тихо сказал он.
— Или их просто не отправляли, — с горечью прошептала Зоя. Потом подняла взгляд на мужа, и в ее глазах стояла такая бездонная благодарность, что он смущенно отвез взгляд. — Савелий, спасибо тебе. Большое, человеческое спасибо… Ты подарил ему семью. И мне.
ЭПИЛОГ
Через два месяца Зоя родила девочку, которую назвали Машенькой, а еще через два года на свет появился мальчик Гриша. Расмика они усыновили официально, он стал их старшим сыном, старшим хлопчиком, опорой и помощником. Он с нежностью и легкой ревностью относился к младшим, оберегая их и помогая матери во всем.
Когда он вырос, отучился и завел свою собственную семью, Зоя, уже поседевшая, но все такая же добрая и сильная, однажды позвала его, взяла из старого сундука ту самую бирюзовую брошь и положила ему в ладонь.
— Это твоей старшей дочке, моей внучке. От ее прабабушки. Так правильно, пусть она по вашему роду передается из поколения в поколение… как память о тех, кто подарил нам жизнь, и о тех, кто ее сохранил. Носите на здоровье и помните.
И когда она смотрела, как брошь, переливаясь на солнце, украшает платье ее смуглой, черноволосой внучки, сердце ее наполнялось тихим, светлым миром. Жизнь, несмотря ни на что, продолжалась, переплетая судьбы в один прочный и прекрасный узор, где боль и радость, потери и обретения сливались в единую, вечную песнь о любви.