— Ты меня выгоняешь, что ли? — взревел Сергей, хлопнув дверцей шкафа.
— Я никого не выгоняю, — спокойно, но с хрипотцой ответила Елена, — я просто больше не собираюсь жить, как в коммуналке.
— Тебе, значит, моя мать мешает?
— Не “мешает”, Серёжа. Она мне жизнь тут устроила, как в армейской казарме.
Слова эти, как камни, падали на кухонный стол, заставленный тарелками, кастрюлями и недопитым чаем. За окном моросил октябрьский дождь, тёплое электричество лампы дрожало на потолке. Всё в этом доме было знакомо до мелочей, и именно поэтому больно: чужие теперь люди, а стены — родные.
— Ты хоть понимаешь, что говоришь? — вскинулся Сергей, разворачиваясь. — Это мой дом тоже!
— “Твой” — это громко сказано, — тихо бросила Елена. — Кто ипотеку тянул? Кто по ночам отчёты писал, чтобы тебе за учёбу платить?
— Да что ты всё вспоминаешь? Прошло уже сто лет!
— А ты хоть раз вспомнил? Хоть раз спасибо сказал?
Она отвернулась, чтобы не видеть его глаза — в них не было ни смущения, ни раскаяния. Только раздражение и обида, как у мальчишки, которого застукали на вранье.
А ведь когда-то казалось — судьба.
Тот вечер она помнила, как вчера: маленькое кафе на углу, запах дешёвого кофе, усталый парень с отросшими волосами, который просил у неё совета, как лучше сэкономить на съёмном жилье. Тогда она даже подумать не могла, что этот парень однажды станет её мужем. Сергей был прост, немного растерян, говорил с какой-то детской искренностью. «Мне с тобой спокойно», — сказал он как-то. И она растаяла.
Сначала он жил у неё временно — “пока не найдёт что-то своё”. Потом стал помогать, носить сумки, чинить кран, покупать продукты. Елена уже тогда чувствовала: втягивается. Хоть и понимала — неравный союз. Он моложе, без копейки за душой, зато с глазами, в которых тогда ещё была благодарность.
— Ты у меня умная, — говорил он, обнимая её, — я за тобой хоть на край света.
— На край света не надо, — смеялась она. — Лучше найди нормальную работу.
И он нашёл. Сначала грузчиком, потом на склад, потом — с её помощью — на завод в отдел снабжения. Учился заочно, Елена платила. Она всегда верила: если человека поддержать, из любого можно человека сделать.
Прошли годы. Женились, родился сын — Алёша. Всё, как у людей: утренние сборы в садик, очереди в поликлинике, зарплата, коммуналка, отпуск раз в два года. Казалось, так и должно быть.
Только вот когда сын вырос и уехал, всё, что связывало их с Сергеем, будто растворилось. Разговоры стали короткими, взгляды — холодными, в квартире поселилась пустота.
А потом появилась она — Галина Петровна.
— Лена, мама поживёт у нас немного, — бросил Сергей между делом, как будто речь о том, чтобы чайник переставить.
— Немного — это сколько?
— Ну, пока квартиру решим, там документы какие-то…
Сначала Елена даже обрадовалась: старушка — человек немолодой, может, пообщаются, оживят дом. Но через неделю поняла — ошиблась.
Галина Петровна была из тех, что привыкли жить, как в советской коммуналке: всё контролировать, везде вставить своё слово, за каждым заглядывать.
— Елена, а зачем ты этот соус купила? Дорого ведь. — Елена, а зачем телевизор включаешь, когда готовишь? Свет зря горит. — Елена, а почему у тебя пыль на подоконнике?
Каждое “Елена” звучало так, будто она школьница, а свекровь — строгая учительница.
— Галина Петровна, — терпеливо объясняла Елена, — у меня работа, я не могу сидеть дома целыми днями.
— А кто тебя просит сидеть? Хозяйство должно быть под контролем.
Сергей в это время делал вид, что ничего не замечает. Уходил утром — “на работу”, возвращался поздно, уткнувшись в телефон. А между ними двумя, женщинами, всё крепло напряжение.
В тот вечер всё сорвалось.
Елена пришла поздно, промокшая, голова гудела от совещаний и мокрой обуви. Захотелось просто сесть, выпить чай и молчать. Но едва она сняла пальто, Галина Петровна уже стояла в дверях кухни:
— Это что такое?
— Что “такое”?
— Ты суп не сварила.
— А вы не могли разогреть себе?
— Я не обязана! Женщина в доме должна кормить семью!
Елена села за стол, опустила голову. Сердце колотилось в висках.
— Галина Петровна, — сказала она тихо, — у вас сын. Пусть кормит.
Молчание повисло тяжелое, как дым. А потом взрыв:
— Что ты сказала?! — свекровь побагровела, как самовар. — Да я тебе не чужая женщина! Я мать!
— Вот именно, мать Сергея, а не моя.
В этот момент в кухню вошёл сам Сергей, с телефоном в руках, растерянный, но с какой-то хитрой уверенностью:
— Что за крики?
— Твоя жена меня оскорбляет! — взвизгнула Галина Петровна. — Гонит из дома!
— Лена, ну зачем ты так? — нахмурился Сергей. — Мама поживёт у нас. У неё проблемы с квартирой.
— Проблемы с квартирой у тебя будут, если сейчас же всё не объяснишь!
Тогда он выдал фразу, от которой у Елены будто земля ушла из-под ног:
— А чего объяснять? Теперь это мамина квартира.
Она сначала даже не поняла.
— Что ты сказал?
— Ну… Мы с мамой решили. Я оформил.
— Ты что оформил?
— Квартиру. Пусть будет на ней, так надёжнее.
Елена поднялась из-за стола медленно, будто старуха после тяжёлой болезни.
— Ты… оформил… мою квартиру?
— Да ну что сразу “твою”! — замахал он руками. — Мы же семья! Всё общее!
А Галина Петровна стояла, довольная, губы сжаты в тонкую линию, глаза блестят.
— Правильно сынок сделал, — протянула. — А то неизвестно, как оно потом обернётся.
Елена смотрела на них и понимала: всё, больше ничего не останется прежним.
В ту ночь она не спала. Ходила по квартире, трогала мебель, шторы, фотографии в рамках. Каждая вещь — из её рук, из её жизни. И теперь — чужое.
“Как же так вышло? — думала она. — Ведь всё ради семьи… Ради него…”
Сергей спал спокойно, даже похрапывал. “Спокойный, гад, — мысленно сказала она. — Сделал, как хотел, и ни капли совести”.
Наутро всё продолжалось, будто ничего не случилось: свекровь разливала чай, Сергей смотрел новости, только Елена в душе знала — что-то переломилось окончательно.
— Мама, а у нас соль есть? — спросил он, ковыряя яичницу.
— Соль — у хозяйки спроси, — усмехнулась Галина Петровна.
— Да какая я хозяйка, — едко сказала Елена. — У нас теперь другая хозяйка.
Сергей хмыкнул:
— Вот опять начинаешь. Не могла просто принять, как есть?
Она не ответила. Только посмотрела на него — долго, внимательно. Как на человека, которого знала когда-то, но который давно умер.
Вечером она села на диван и набрала сына.
— Алёша, у нас тут… неприятности, — начала было, но не смогла. — Да нет, всё хорошо, не переживай.
— Ты уверена, мам? Голос у тебя какой-то…
— Устала просто. Работа, осень, дожди…
Положив трубку, Елена долго сидела в темноте. За стеной ворчала свекровь, в спальне тихо шелестел телевизор — Сергей смотрел свой футбол. А у неё внутри гудело одно: “надо что-то решать”.
Следующее утро началось с крика.
— Елена, ты что, мои вещи трогала?!
— Какие вещи?
— Плед мой переставила! Я им кровать накрывала!
Елена вздохнула.
— Галина Петровна, может, вы к дочери поедете? Там и дети, и место, и помощь вам нужнее.
— Вот и показала ты своё нутро, — прошипела старуха. — Сначала прикидывалась доброй, а теперь выгнать хочешь.
Сергей выскочил из комнаты, как по команде:
— Лена! Мама здесь останется, ясно?
— Нет, не ясно.
Он шагнул ближе, голос стал холодный:
— Я сказал, останется.
И вот тогда в ней будто что-то оборвалось. Всё терпение, вся привычная мягкость — как рукой сняло.
— Хорошо, Серёжа, — сказала она спокойно. — Пусть остаётся. Только вы оба собирайте вещи.
Он побледнел.
— Что?
— То, что слышал. С сегодняшнего дня вы тут гости.
Елена поднялась, вытерла руки о фартук и пошла в комнату — за документами. Её шаги по ламинату звучали твёрдо, даже угрожающе.
Дверь закрылась с таким звуком, будто поставили жирную точку. Не просто в скандале — во всём, что было последние двадцать пять лет. Елена стояла, прислонившись к косяку, и слушала — как стихает шум шагов, как затихает лифт, как пустота разливается по квартире, словно теплая вода.
— Тихо как, — прошептала она, не то удивляясь, не то пугаясь.
Кухня встретила её привычным запахом — чай, хлеб, капля моющего на раковине. Всё будто то же, но воздух другой. Ни Галины Петровны с её язвами, ни Сергея с вечными отговорками. Пусто. Но спокойно.
Она поставила чайник, села у окна. Октябрьский вечер — тот самый, когда листья летят, а фонари дрожат, будто им самим холодно. “Вот ведь,” — подумала Елена, — “сколько раз я мечтала, чтобы просто никто не говорил мне, как жить.”
Первые два дня прошли в странной прострации.
Телефон молчал, и это было непривычно. Ни Серёжкиных “ты где?”, ни маминых “купила ли хлеб?”. Только рабочие звонки — сухие, деловые.
На третий день позвонила соседка, тётя Нина, та самая, с которой они на лавочке обсуждали новости и цену на картошку.
— Лен, а я гляжу, у тебя свет поздно горит. Всё нормально?
— Нормально, Нин. Просто как-то пустовато стало.
— А-а-а, ну это временно. Мужики, они как дети: побурчат и приползут.
— Не думаю, что этот приползёт.
— Да ладно! Столько лет прожили!
Елена усмехнулась. “Прожили” — это да, но жили ли? Вот в чём вопрос.
Через неделю она разобрала шкаф Сергея. Аккуратно сложила его вещи в пакеты, поставила у двери. Нашла в ящике футболку с логотипом той компании, где он начинал — “СеверЛогистик”. Маленькая, потёртая, с запахом старого пота и сигарет. Она села на край кровати, поднесла к лицу — и вдруг внутри кольнуло.
Всё-таки ведь любила. И правда, и больно. Любила, как умеют женщины её поколения — до костей, до терпения.
— Ну и дура, — сказала себе, откладывая футболку. — Всё прощала, всё спасала. А он только пользовался.
Вечером позвонил сын.
— Мам, я поговорил с отцом. Он сказал, вы поссорились.
— Поссорились — это мягко сказано.
— Он там… не очень хорошо выглядит. Может, ты… ну, хотя бы поговори?
— Лёш, я всю жизнь с ним разговаривала. Он ни разу не услышал.
— Всё равно ты ведь не железная.
— Вот именно. Не железная. Поэтому и выгнала.
Он помолчал.
— Мама… ты только не закрывайся. Всё наладится.
— Наладится, сынок. Но не с ним.
Постепенно в квартиру вернулась жизнь. Настоящая, без притворства. Елена переставила мебель, перекрасила кухню — сама, без помощи. Сделала перестановку, купила новое покрывало. Даже цветок поставила на подоконник — фикус, чтобы “укоренялось счастье”, как сказала продавщица.
Каждое утро она теперь вставала не по обязанности, а по желанию. Заваривала кофе, включала радио, наводила порядок. “Вот ведь, — думала она, — раньше считала всё это суетой, а сейчас — благодать.”
Иногда в голове мелькали картинки — как Сергей сидит на диване, щёлкает пультом, а она на кухне готовит. И уже без злобы, без боли. Просто как память. Как старое фото — выцвело, но не выкинешь.
Через месяц раздался звонок в дверь.
Елена не сразу подошла. Почему-то сердце кольнуло — будто знала, кто там.
На пороге стоял Сергей. Не брит, куртка помятая, взгляд виноватый. В руках — букет хризантем.
— Лена, я… можно зайду?
— Что тебе надо, Серёжа?
— Поговорить.
Она молча посторонилась. Пусть. Хоть посмотрит на то, что потерял.
Сергей прошёл на кухню, осмотрелся.
— Ты всё переставила.
— Да. Удобнее стало.
— Тихо у тебя.
— Тише без тебя стало.
Он опустил глаза, долго молчал.
— Мама у сестры теперь. Там, говорит, лучше.
— Вот и прекрасно.
— Я, Лена… дурак я, прости.
— Поздно.
— Ну не выгоняй окончательно. Двадцать пять лет всё-таки. Я… я привык. Без тебя как-то пусто.
— Пусто — это не от того, что один. Пусто — от того, что поздно понял.
Он тихо вздохнул:
— Помнишь, как я первый раз к тебе пришёл?
— Помню. И дура, что пустила.
Сергей опустил голову.
— Я думал, ты простишь.
— А я думала, ты человек. Ошиблись оба.
Он встал, подошёл ближе.
— Ну хоть чай нальёшь?
— Нет, Серёж. Теперь чай — только себе.
Он хотел что-то сказать, но взгляд её — спокойный, усталый — заставил его замолчать. Посмотрел на неё в последний раз, пожал плечами, как чужой, и вышел.
Дверь тихо прикрылась. Без хлопка, без крика. Просто — закрылась.
Ночью Елена сидела у окна. Ветер гонял листья, стучал в стекло. На столе стояла чашка чая и телефон.
Она открыла “контакты”, нашла номер Сергея. Подумала секунду — и удалила.
“Вот теперь — точно тишина.”
Через пару недель пришла тётя Нина.
— Ну что, Ленка, держишься?
— Держусь. Даже лучше стало.
— А ты ведь молодец. Не каждая решится.
— Не решится, пока не припрёт.
Обе засмеялись. Настояще, от души.
Весна пришла незаметно. На балконе уже стояли коробки с рассадой, в доме пахло краской и свежестью.
Сын приехал на выходные — с женой, с подарками, с радостным гулом. Елена накрыла стол, достала варенье, пирожки (ей теперь нравилось печь).
— Мама, у тебя глаза другие, — заметила невестка. — Светлые.
— Да просто спать начала, — улыбнулась Елена. — Без нервов.
— А отец… звонил? — спросил сын.
— Звонил.
— И?
— И всё.
Она махнула рукой. И больше к этой теме не возвращалась.
Когда гости уехали, Елена вышла на балкон. Внизу, во дворе, мальчишки гоняли мяч, из соседнего окна доносилась песня Аллегровой — та, что про “не отдам, не прощу”.
Она стояла, дышала тёплым воздухом и думала: вот ведь жизнь — то шторм, то штиль, то заново учись быть собой.
— Ну и ладно, — сказала сама себе. — Я живая. И это главное.
С этой фразой вернулась на кухню, достала из шкафа чашку — свою любимую, с трещинкой, — и налила чай. Села у окна, где когда-то сидела растерянная, обманутая женщина.
Теперь там сидела другая — усталая, но спокойная, с тихим достоинством в глазах.
— Ну здравствуй, новая жизнь, — произнесла она вполголоса. — Без криков. Без обмана. Без Сергея.
И впервые за долгое время улыбнулась — по-настоящему.
Конец.