— Антон! Мне так плохо… — вырвалось у Маши, будто каждый слог был вырван из разорванного сердца.
Её пальцы, впившиеся в руль, побелели, как мрамор, словно в них втекла не кровь, а лёд. В груди — не просто боль, а адская пытка: будто стальные тиски впились в сердце, медленно сжимая, выкручивая, разрывая на части. Каждый вдох давался как подвиг, каждый удар сердца — как предвестие катастрофы.
— Что? Маша! Останови машину! Сейчас же! — закричал Антон, голос его дрожал от ужаса.
— Не могу… — прошептала она, губы шевелились, но ноги будто приросли к педалям. — Ноги… не слушаются… Я не чувствую их…
Он метнулся к рулю, перехватил его поверх её рук, чувствуя, как под пальцами дрожит металл и тело жены. Машина, словно раненый зверь, закачалась по трассе, резко ушла влево, чуть не врезавшись в огромную фуру, чей гудок разорвал воздух, как выстрел. Сзади раздались злые сигналы — водители в ужасе жали на тормоза.
— Тормози! Давай на обочину! Быстро! — орал Антон, пытаясь выровнять траекторию.
С трудом, дрожащими руками, Маша сумела съехать на край дороги. Машина остановилась, будто выдохнув последний вздох. Маша откинулась на спинку сиденья, хватая ртом воздух, как утопающий. Лицо её посерело, губы синели, как у мертвеца. Глаза закатились.
— Дыши! Маша, дыши! Глубже! — Антон тряс её за плечи, но ответа не было.
Он выскочил из машины, обежал вокруг, распахнул дверь. Маша была почти без сознания — бледная, холодная, пульс на шее — как бешеный барабан, рваный, неровный, будто сердце пытается вырваться наружу, сбежать от тела, которое его предало.
— Хватит! Пересаживайся! Я веду! — рявкнул он, подхватывая жену на руки, как ребёнка.
— Антон… ты же пил… — прохрипела она, пытаясь сопротивляться.
— Плевать! Плевать на всё! Мы едем в больницу! Сейчас! — Его голос дрожал, но в нём звучала железная решимость.
Он усадил её на пассажирское сиденье, захлопнул дверь, метнулся за руль. Завёл двигатель, вдавил газ в пол. Стрелка спидометра взлетела — 120, 140, 160 км/ч. Ветер бил в лобовое стекло, машина рычала, как зверь в ярости. Маша стонала, сжимая грудь, как будто пыталась удержать сердце внутри.
— Потерпи, родная… всего десять минут… мы почти там… — шептал Антон, сжимая руль так, что костяшки пальцев побелели.
— Антон… если что… дети… позаботься о них… — выдавила она, и в её глазах блеснули слёзы.
— Заткнись! — закричал он, и слёзы хлынули по его щекам. — Никаких «если»! Ты будешь жить! Сто лет будешь жить! Слышишь? Слышишь меня?!
Но про себя он молил: Только бы успеть. Только бы не опоздать. Только бы сердце не сдало…
Это началось полгода назад. После вторых родов. После рождения Серёжи — крупного, 4 кг 200 г, роды длились двое суток, с экстренной стимуляцией, кесарево чуть не сделали. Маша выходила из роддома на костылях, неделю не вставала с постели. Организм был выжат, как тряпка.
А через месяц — первый приступ. Ночью. Она проснулась от того, что сердце бьётся так, будто хочет выскочить из груди. Колотилось, прыгало, рвалось наружу. Казалось, вот-вот лопнет.
— Антон! Вызови скорую! — задыхаясь, прошептала она.
— Что случилось? — Он вскочил, растерявшись.
— Сердце… оно… будто разорвётся…
Он полез за телефоном, а когда нашёл — боль отпустила. Маша села, выпила воды, взяла себя в руки.
— Всё… прошло. Наверное, стресс. Переволновалась.
— Точно? Может, всё-таки вызвать?
— Не надо. Серёжку разбудим. Успеем завтра.
Но завтра не наступило. Утром Антон настаивал — к врачу, к кардиологу, к терапевту. А Маша отмахивалась, как от назойливой мухи.
— Некогда, Антон. Дети, дом, быт… потом схожу.
«Потом» тянулось месяцами. Она не пошла. Боялась. А вдруг диагноз? А вдруг операция? Кто с детьми? Кто с домом? Кто с ними, если её не станет?
Приступы возвращались. Сначала раз в неделю. Потом — два, три. Потом — каждый день. Маша научилась справляться: дышать глубоко, кашлять, давить на грудь, пить валидол. Иногда помогало. Иногда — нет.
Антон видел. Он всё видел. Видел, как она бледнеет, как потеет, как сжимает грудь во сне. Но молчал. Боялся. Боялся услышать правду. Легче было притвориться, что это просто усталость, что это пройдёт, что организм «перестраивается».
— Маш, может, проверишься? — спрашивал он, стараясь не звучать как обвинитель.
— Зачем? Само пройдёт. После родов — всё перестраивается, — отмахивалась она.
— Полгода уже перестраивается, — с горечью замечал он.
— Ну и что? У Ленки год голова болела после вторых родов. Прошло же.
И так каждый раз. Отговорки. Оправдания. Страх, который сильнее боли, сильнее разума, сильнее любви.
На рыбалку поехали спонтанно. Пятница, дети у бабушки, солнце льётся золотом, небо — чистое, как слеза. Погода — идеальная.
— Давай махнём на озеро? — предложил Антон.
— Давай! Надо от города отдохнуть, — улыбнулась Маша.
Взяли палатку, спальники, удочки, мангал, еду, вино. Маша чувствовала себя почти счастливой. Даже удивлялась — целую неделю не было приступов.
— Видишь? Говорила — само проходит! — смеялась она.
— Дай бог, — пробормотал Антон, но в душе сомневался.
Озеро встретило их тишиной, запахом сосны и свежести. Птицы пели, ветер шептал в камышах. Поставили палатку, развели костёр. Антон пошёл на рыбалку, Маша готовила уху.
К вечеру — шашлыки, картошка в мундире, пиво для Антона, травяной чай для Маши. Сидели у костра, смотрели на звёзды, которые висели так низко, будто их можно было коснуться.
— Хорошо-то как… — вздохнул Антон. — Надо чаще так.
— Согласна. Только с детьми сложнее.
— Ничего. Подрастут. Будем всей семьёй.
Легли спать в палатке, счастливые, расслабленные. Утром — купание в прохладной воде, загар, смех, шашлыки. Маша чувствовала себя молодой, сильной, живой.
— Может, правда всё позади? — думала она, глядя на Антона. — Может, я просто боялась зря?
Собрались к обеду. Антон выпил три бутылки пива — не пьяный, но за руль точно нельзя.
— Ты поведёшь, Маш?
— Конечно, — улыбнулась она.
Первый час ехали легко. Смеялись, вспоминали детство, планировали отпуск. А потом — тишина. И в этой тишине — первые иголочки в груди. Лёгкие, почти незаметные.
— Антон, открой окно. Душно, — сказала она.
— Кондиционер включи.
— Не помогает.
Воздух был, но лёгкие отказывались его принимать. Сердце заколотилось — 120, 140, 160 ударов в минуту. А потом — удар. Как кувалдой по груди. Маша вскрикнула.
— Что?! Маша! Что?!
— Сердце… Антон… мне плохо… — прохрипела она.
Дальше — как в кошмарном сне. Обочина. Пересадка. Бешеная гонка. Ветер, машина, крики, сирены.
ГАИшники остановили их на въезде в город.
— Водитель, документы!
— В больницу! Жене плохо! — выкрикнул Антон.
Гаишник заглянул в салон. Увидел Машу — серую, с синими губами, задыхающуюся. Без слов включил сирену.
— За нами! Следуйте за нами!
Домчали за пять минут. Приёмный покой, крики, носилки, врачи.
— Что случилось?
— Сердце! У неё уже полгода приступы!
— После родов?
— Да…
— К кардиологу обращались?
— Нет…
Врач покачал головой. Маша уже на каталке, увозят в реанимацию.
— Антон… — прошептала она.
— Я здесь! Не бойся! Всё будет хорошо!
— Дети…
— Не думай о них! Думай о себе!
Увезли. Антон остался в коридоре. Сел на лавку, голова в руках. Сердце его разрывалось.
Дурак. Кретин. Надо было силой тащить к врачу. Настоять. Умолять. А он поверил в «само пройдёт».
Час. Два. Три. Никто не выходит.
К вечеру появился врач — молодой, уставший.
— Вы муж?
— Да! Как она?
— Тяжело. Послеродовая дилатационная кардиомиопатия. Сердце увеличено, фракция выброса — 30%. Это значит, что сердце работает на треть от нормы.
— Что это значит?
— Сейчас стабилизируем. Потом — операция. Возможно, кардиостимулятор. Или… — он замялся, — пересадка.
Антон сел. Мир рухнул.
Позвонил тёще.
— Мам, мы в больнице. Маша… с сердцем.
— Господи! Что случилось?
— Приступ. В реанимации.
— Мы сейчас приедем!
— Не надо. Детей не бросайте. Я здесь.
Ночь тянулась, как вечность. Антон пил кофе, ходил, звонил.
— Состояние стабильное. Ждите.
К утру вышел седой врач.
— Можете зайти. Пять минут.
Реанимация. Аппараты пищат, провода, трубки. Маша — бледная, в ИВЛ, в коме.
— Маша… Машенька…
Глаза дрогнули. Открылись. Попыталась улыбнуться. Не получилось. Слеза покатилась.
— Я здесь. Ты поправишься. Обещаю.
Она сжала его пальцы — слабо, но сжала.
— Время вышло.
— Ещё минуту!
— Нельзя.
Через три дня — чудо. Маша дышит сама. Трубку убрали.
— Антон… — прошептала.
— Родная! Ты жива!
— Плохо… Но живая…
— Самое главное — жива.
— Дети?
— Ждут тебя. Говорят, мама скоро приедет.
— Я так испугалась… Думала, всё…
— Не думай. Ты выкарабкаешься.
— Прости меня… что не пошла к врачу…
— Я тоже виноват. Мы оба.
— Если бы сразу… может, таблетками…
— Теперь не важно. Главное — лечишься.
Выписали через две недели. Антон встретил с цветами.
— Домой… — прошептала она.
Дома — дети. Катя повисла на шее. Серёжка заулыбался.
— Мамочка! Ты вернулась!
— Теперь — навсегда.
Вечером, когда дети уснули, сидели на кухне.
— Больше никакого самолечения, — сказал Антон.
— Обещаю. Бояться врачей — глупо. Бояться надо болезни.
— При первых симптомах — к доктору.
— Сразу.
— Ты вернёшься. Ты сильная.
— Я буду жить. Для вас. Долго. Счастливо.
За окном — весна. Птицы поют. Солнце светит. Сердце стучит.
И главное — оно стучит.