— Ты опять будешь дуться, Рита? — голос Кости, чуть охрипший от смеха и вина, прозвучал как хруст сухой ветки под сапогом.
— Нет, — ответила она тихо. — Я просто слушаю.
Он не уловил сарказма, потому что, во-первых, был пьян, а во-вторых, считал, что сарказм — это когда кто-то умный говорит обидно. А она, по его убеждению, умной не была.
Гостиная плыла в мягком свете лампы. Воздух был густ от запаха теста и расплавленного сыра. Смех, голоса, короткие выкрики — всё сплеталось в вязкую, липкую субботнюю атмосферу. Теснота, как будто вся эта компания давно переросла свои тела и теперь толкалась локтями за право быть услышанной.
Рита сидела на диване, сжимая в руках бокал вина, словно он мог спасти её от того, что надвигалось. Она знала этот взгляд Кости — раскатисто-радостный, как у фокусника, перед тем как достать из шляпы живого кролика. Только сегодня кроликом снова будет она.
— Ну вы только представьте, ребята, — начал он, раскидывая руки, как дирижёр перед оркестром. — Прошлая неделя. Ливень, буря, всемирный потоп. А моей Рите, моей нежной принцессе, приспичило пойти за йогуртом!
Гости засмеялись. Этот смех был привычным, уже отрепетированным на предыдущих вечеринках. У Кости были свои “хиты”, как у любого любителя выступать перед публикой. И он их исполнял с артистической точностью.
Рита сидела неподвижно. Внутри у неё будто сжался какой-то нерв, тонкий и дрожащий, как струна. Она вспоминала тот день — холодный дождь, мокрые ноги, дурацкий зонт, который выворачивало ветром. Но в его версии это было другое кино — комедия, где она — неудачница, нелепая, комичная.
Он изображал, как она шла по улице, как оступилась, как вся в грязи, а потом ещё и «встала, как герой» и пошла за этим чёртовым йогуртом. Люди смеялись. Смеялись искренне, громко, без малейшего злого умысла. И именно это было самым страшным — они не понимали, что смеются над живым человеком.
Когда она почувствовала, что вот-вот заплачет, она просто встала и тихо сказала:
— Извините, я в туалет.
Лена, жена Андрея, проводила её глазами, в которых было что-то вроде жалости. Жалости — самого бесполезного чувства, которое только может существовать между женщинами.
Ванная была маленькая, с облупленной краской на дверце шкафчика и старым зеркалом, которое уже не отражало лица, а только его очертания, чуть размытые, как воспоминание.
Рита уставилась на своё отражение. Женщина в зеркале была незнакомой. Щёки горели, глаза — чёрные, усталые, но не сломленные. Она открыла кран, провела ладонями холодную воду по лицу. Казалось, что под кожей гудит ток — слабый, но постоянный.
— Всё, — сказала она себе. — Хватит.
Это «всё» не было истерическим. Оно прозвучало тихо, почти устало. Как будто внутри кто-то принял решение, которое зрело давно.
Когда она вышла из ванной, шум вечеринки обрушился на неё снова. Костя что-то громко рассказывал, махал руками, кто-то смеялся, кто-то наливал себе ещё вина. Всё шло, как обычно. И только Рита больше не была той, кем была утром.
На третий день после той субботы дом утонул в глухом, вязком молчании.
Тишина была живой. Она бродила по квартире, как кот — мягко, но настойчиво, заглядывала под двери, шуршала шторой.
Костя жил как ни в чём не бывало. Бросал ключи на полку, включал ноутбук, заказывал еду, смеялся с телефонных шуток. А ночью ложился на свою раскладушку в зале — странный предмет, случайно оказавшийся в их жизни и оставшийся насовсем.
Рита уже не пыталась говорить. Она наблюдала. Это было не созерцание, а почти наука. Она, как врач, изучала пациента: его повадки, интонации, слабости. Она знала, когда он лжёт, когда нервничает, когда боится.
Когда он рассказывал друзьям, что «жена не понимает юмора», она мысленно ставила галочку: снова спрятался за шутку. Когда он вздрагивал от уведомления в телефоне, она отмечала, что у него есть тайна. И когда он ел слишком быстро — что снова кого-то обманул.
В среду вечером Костя был доволен. Сделка удалась, начальство похвалило. Он сидел на раскладушке, закинув ноги на столик, и звонил другу.
— Да, Андрюха, берём лодку побольше! Рыбалка будет века! И Ритку возьмём, пусть там уху варит, пока мужики делом заняты!
Рита стояла в дверях. Без эмоций, без выражения. Только глаза — холодные, усталые, с каким-то едва заметным светом в глубине, как у человека, который наконец всё понял.
Когда он положил телефон, она подошла ближе.
— Костя.
Он не поднял глаз.
— Что?
— Ещё раз при друзьях расскажешь обо мне что-то унизительное — я расскажу им, почему ты уже год спишь на этой железной штуке, — её голос был тихим, но твёрдым. — Хочешь проверить?
Он поднял взгляд. В нём мелькнула тень. Не гнева — растерянности. Она не кричала, не плакала, не устраивала сцен. Просто сказала. И он понял, что это не угроза. Это приговор.
— Ты… совсем с ума сошла? — он попытался усмехнуться.
— Нет, Костя. Я просто проснулась.
Он хотел что-то крикнуть, но не смог. Что-то внутри него, то, чем он всегда подавлял её, — не сработало. Впервые.
Прошла неделя. Он ходил по дому осторожно, как по тонкому льду. Не шутил, не язвил. Пытался вернуть прежний порядок, но она уже жила в другой вселенной. Она всё ещё готовила, мыла, отвечала односложно, но в каждом её движении чувствовалось не подчинение — контроль.
В четверг она подошла к нему и спокойно сказала:
— В субботу позовём друзей. Я пиццу сделаю. Давно не собирались.
Он мгновенно решил: она сдалась. Разбила свой маленький мятеж об кухонный быт.
— Отлично, — сказал он, не отрываясь от телефона. — Как раз расскажу парням, как я нового начальника уделал.
Он улыбнулся сам себе. Ему снова показалось, что жизнь возвращается в норму.
Суббота.
Всё было, как всегда: смех, вино, еда, музыка. Рита — воплощение радушия. Она наливала вино, приносила салфетки, улыбалась. Легко, будто ничего не произошло.
Костя был счастлив. Настоящее возвращалось. Люди слушали его, смеялись, поддакивали. Он рассказывал очередную историю, жестикулируя так, что бокалы подпрыгивали.
Рита сидела рядом, кивая, с той самой мягкой улыбкой, которую когда-то в ней так любили — тёплой, почти домашней.
Когда стол замолк под гулом сытости и вина, она подняла бокал.
— Ребята, можно минутку внимания? — сказала она.
Голоса стихли. Все повернулись к ней. Костя уже ожидал комплимента в свой адрес. Может, тост за него, «нашего весёлого Костика».
— Я просто хотела сказать, — начала она тихо, глядя на гостей, — как я горжусь своим мужем.
Он выпрямился, улыбнулся, готовый принимать овации.
— Он такой сильный, — продолжала она. — Ведь не каждый мужчина может с таким достоинством справляться с… ну, скажем так, деликатными трудностями.
Пауза. Лёгкий смешок Лены, нервный кашель Андрея. Все почувствовали, что воздух изменился.
— Это требует мужества. Регулярные походы в клинику… встречи с врачами… столько силы нужно, чтобы не сломаться, — она говорила нежно, почти с заботой. — А он не унывает! Шутит, смеётся, даже надо мной. Наверное, так поднимает себе настроение.
Она улыбнулась ему с такой любовью, что стало страшно.
Смех умер мгновенно. В комнате стало тихо, как перед землетрясением. Люди сидели неподвижно, только взгляды метались между ними — между сияющей Ритой и обескровленным Костей.
Костя застыл. Щёки его вспыхнули. Он вдруг понял, что мир, где он был главным рассказчиком, рухнул. Что теперь смеются не над ней — над ним.
Она посмотрела на него.
— Просто хотела, чтобы все знали, какой он у меня герой. — И мягко поцеловала его в макушку.
Этот поцелуй был как точка. Как надгробный камень на их браке.
Когда последний гость вышел, дверь щёлкнула, и звук этот разлетелся по квартире, как треск фарфора — звонкий, болезненный.
Костя не двигался. Его мир закончился, и он не знал, куда теперь идти.
Рита стояла у мойки, складывая тарелки одну на другую. Вода в кране текла ровно, размеренно. Она казалась спокойной. Но на лице у неё было что-то новое — тихая решимость.
Он сидел, глядя в пол.
Она знала — скоро поднимется буря.
Она ждала.
И где-то за стеной, в соседней квартире, заплакал младенец — тонко, настойчиво, будто напоминая, что жизнь продолжается даже тогда, когда что-то внутри уже умерло.
Он не спал.
Точнее, лежал с закрытыми глазами, но сон не приходил. Тело казалось чужим, тяжёлым, будто из бетона. В голове, как сломанная пластинка, крутилась одна и та же сцена — улыбка Риты, её тихий голос и глаза друзей, полные неловкости.
Он видел их снова и снова, как человек, пересматривающий запись собственной казни.
На рассвете он всё-таки поднялся. Пошёл на кухню. Взял стакан, налил воды. Руки дрожали. На столе стояла чашка с засохшими крошками, рядом — тарелка, где лежал нож с пятном кетчупа. Он посмотрел на всё это и почему-то подумал: «Вот так и умирают браки — не от измен, а от засохшего кетчупа».
Рита спала. Спокойно, с закрытым ртом, на своей половине кровати, как будто ничего не случилось.
Он стоял у двери спальни, глядя на неё, и думал, что не знает этого человека.
Не знает, откуда в ней эта холодная сила.
Не знает, что теперь с ней делать.
На следующий день в дверь позвонили.
Он не хотел открывать — звук звонка раздражал, как жужжание комара. Но звонок повторился.
На пороге стояла соседка снизу — Алла Павловна, старая библиотекарша, в вязаном жилете и с запахом кошачьего корма.
— Сынок, — сказала она негромко, — у вас что-то ночью грохотало. Всё ли в порядке?
Он смотрел на неё, моргая, и хотел соврать, но не смог придумать, что.
— Всё нормально, — выдавил он.
— А Рита где?
— Спит.
Алла Павловна кивнула, но глаза её были настороженные. Она умела видеть то, что не говорят. В этом и была беда стариков — слишком много видят.
Когда дверь закрылась, Костя впервые заметил: под ногами — пятна. Маленькие, бурые, подсохшие. Он вытер их тряпкой. Потом — полку. Потом стену. Протирал долго, до блеска, пока не убедился, что от них не осталось и следа.
Рита проснулась ближе к обеду.
Голова болела, губы распухли, глаз заплыл. Она долго не понимала, где находится. Потом — вспомнила.
Не боль, а звук. Этот глухой хлопок, как удар мяча по стене. Потом — темнота.
Она поднялась, медленно, опираясь на край кровати. Зеркало отразило то, что когда-то было её лицом.
Она улыбнулась. Не от радости — просто потому, что лицо не слушалось.
На кухне сидел Костя. Лицо у него было серое, как пыльный цемент.
— Проснулась? — сказал он.
— Да.
Молчание повисло между ними, плотное, как мокрое одеяло.
— Ты что-то хотела сказать? — спросил он, не поднимая глаз.
— Нет, — ответила она. — Уже нечего.
Он вздрогнул. Не от слов — от того, как она их сказала. Буднично. Без ненависти. Как констатацию смерти.
Дни потекли вязко. Они почти не пересекались. Он выходил утром, возвращался к вечеру, ел, молчал, смотрел в экран телефона.
Она ходила тихо, почти не ступая по полу.
В какой-то момент в квартире появилась новая звуковая декорация — старый механический будильник. Она принесла его из кладовки и поставила на кухне. Тиканье было ровным, мерным, как пульс. Оно бесило его.
— Убери эту дрянь, — сказал он.
— Нет. Пусть будет.
Он не знал, почему это злит его сильнее, чем всё остальное. Может быть, потому, что часы напоминали: время идёт, и ничто уже не вернётся.
В конце недели пришёл Андрей. Без звонка. Просто открыл дверь своим старым ключом, который остался с давних времён.
— Костян, здорово, — сказал он, ввалившись с пакетом пива. — Думал, проведаю вас. Чего-то ты исчез.
Костя застыл. Он не хотел видеть никого из тех, кто был на той вечеринке. Но отказываться — ещё хуже.
Рита выглянула из кухни. Волосы собраны, лицо — как после долгой болезни.
— Здорово, Рит, — Андрей попытался улыбнуться, но взгляд его метнулся к её синяку, и улыбка умерла. — Ты… это… упала, да?
— Да, — ответила она спокойно. — Упала.
Они посидели минут двадцать. Говорили ни о чём. Пиво шипело, Костя делал вид, что расслабился.
Андрей всё больше мялся, потом вдруг сказал:
— Слушай, брат, я не влезаю, но… ты, если что, сдерживайся, ладно? Мы же все видим. Это не мужское дело.
Костя побледнел.
— Ты ничего не знаешь.
— Может, и не знаю, — сказал Андрей, вставая. — Но вижу.
Когда дверь за ним закрылась, Костя стоял посреди комнаты, не двигаясь.
Он понял, что слухи уже пошли. Что теперь — он не герой, не балагур, а тот, кто бьёт жену.
Ночью он проснулся от звука. Тиканье.
Часы.
Он пошёл на кухню, и в полумраке увидел: часы лежат на полу, стекло треснуло.
Рита сидела у стола, в халате, пила воду.
— Ты их уронила?
— Нет. Они сами упали.
Он вдруг почувствовал странный страх. Не от неё — от себя. От того, что он не знает, что сделает в следующий момент.
— Что ты хочешь? — спросил он.
— Чтобы ты исчез, — ответила она просто. — Или я.
Эти слова повисли между ними, как тонкая проволока, по которой пошёл ток.
Он сделал шаг.
И вдруг позвонили в дверь.
На пороге стояла девушка в сером плаще. Молодая, с сумкой через плечо.
— Константин Иванович? Добрый вечер. Я — из агентства недвижимости. Вы ведь подавали заявку на продажу квартиры?
Он замер.
— Что? Нет. Я ничего не подавал.
Рита вышла из кухни.
— Это я, — сказала она спокойно. — Я подавала.
Девушка растерялась.
— Простите, я, может, не вовремя…
— Всё вовремя, — ответила Рита. — Мы с мужем как раз обсуждали, кто из нас уедет.
Девушка покраснела, извинилась и исчезла быстрее, чем появилась.
Костя стоял, не веря.
— Ты что, спятила?
— Нет. Просто не хочу больше жить с тобой.
— А куда ты поедешь? К маме своей с облупленным потолком?
— Хоть к ней. Хоть под мост. Главное — не с тобой.
Он шагнул к ней.
— Ты не посмеешь.
Она посмотрела на него — спокойно, устало.
— Я уже посмела.
Когда она уходила, у неё была одна сумка.
Он не удерживал. Только сказал в спину:
— Вернёшься. Такие, как ты, всегда возвращаются.
Она не ответила.
Прошёл месяц.
Он пил. Не сильно, но регулярно. Пытался работать, но не шло. Соседи начали здороваться натянуто, а кое-кто — вообще перестал.
Однажды он пошёл в магазин и увидел Риту. Она стояла у кассы с мужчиной — высоким, седым, лет пятидесяти. Смех — лёгкий, тихий, тот самый, который когда-то был его собственностью.
Она его заметила.
И улыбнулась. Не зло, не мстительно — просто по-человечески.
Как будто всё, что между ними было, наконец перестало иметь значение.
Он вышел на улицу. Воздух был холодный, влажный. Он сел на скамейку у подъезда. И понял: он остался один не потому, что она ушла.
А потому, что в нём — пусто.
Иногда по ночам ему кажется, что в квартире снова тикают те самые часы.
Он встаёт, идёт на кухню — и ничего. Только холодильник гудит в темноте.
Он садится у окна, смотрит на двор.
Деревья голые, ветер гоняет пакеты, старый фонарь моргает.
В зеркале окна отражается его лицо. И он думает, что вот теперь — видит Риту по-настоящему.
Не женщину, не жертву, не врага.
А силу, которая однажды решила не быть тенью.
Он поднимает стакан, делает глоток — и впервые за долгое время чувствует не ярость, не обиду, а что-то похожее на стыд.
И это — начало конца его страха.
А за окном тихо идёт снег. Первый за зиму.
Он ложится на карниз, на крышу, на старую раскладушку, которую он наконец-то вынес на помойку.
Тиканье, которого нет, всё ещё звучит в голове.
И кажется, что где-то, в другой квартире, Рита тоже слушает этот невидимый метроном, отсчитывающий им обоим новую жизнь.
Финал.