Все началось с невинного, казалось бы, вопроса. Впрочем, невинного ли? Каждый день, как часы, раздавался этот голос, который впивался в сознание, оставляя после себя царапины.
— Ты снова переставила мою сковородку, Алиса?
Голос свекрови, Галины Петровны, звучал негромко, но в его интонациях сквозила такая непоколебимая уверенность в своей правоте, что воздух в кухне становился густым и тягучим, как патока. Он въедался в обои, впитывался в деревянную столешницу, казалось, даже рисунок на кафельной плитке от него тускнел и терял свои краски.
Алиса медленно, очень медленно обернулась от раковины, где она как раз мыла посуду после завтрака. Она вытирала мокрые руки о свой домашний фартук, простой, хлопковый, который когда-то давно, в другой жизни, казался ей символом уюта и тепла. Тяжелая, массивная чугунная сковорода, настоящая реликвия Галины Петровны, стояла на своей, «законной» дальней конфорке, куда сама свекровь ее и водрузила утром, демонстративно поставив на самое «правильное», как она считала, место.
— Я ее не трогала, Галина Петровна, — прозвучал тихий, почти безжизненный ответ. — Я даже не подходила к той стороне плиты сегодня.
— Не трогала она, — передразнила свекровь, и на ее губах застыла едва заметная, но оттого не менее колкая усмешка. Ее цепкий, изучающий взгляд медленно прополз по всей кухне, выискивая малейшие несоответствия установленному ею порядку. Это была любимая когда-то Алисина кухня, место, где она мечтала проводить вечера за чашкой чая с мужем, но которое уже давно, без преувеличения, превратилось в тихое, но отчаянное поле боя, где Алиса проигрывала одно сражение за другим, день за днем, неделя за неделей.
Повсюду, абсолютно повсюду, были видны следы этого чужого, въедливого и по-своему деспотичного порядка. Банки с крупами, которые Алиса когда-то расставляла по алфавиту для удобства, теперь были выстроены строго по росту, словно бездушные солдаты на плацу, застывшие в немой покорности. Полотенца, которые должны были висеть на специальных крючках, теперь были перекинуты через ручку духовки, и этот мелкий, казалось бы, момент, почему-то доводил Алису до состояния тихого, почти физиологического исступления. Это был мелкий, но такой удушающий хаос, который тщательно маскировался под идеальный, выверенный до миллиметра порядок, установленный Галиной Петровной.
— Я просто по-человечески спросила, — Галина Петровна взяла с тарелки свежий огурец и демонстративно, очень громко захрустела им, ее взгляд был пристальным и изучающим. — В своем же доме, надеюсь, я имею полное право просто спросить, не так ли?
«В своем доме». Эту нехитрую, но такую емкую фразу Алиса слышала по многу раз на дню. Хотя формально, по документам, квартира принадлежала Дмитрию, ее мужу. Их с Алисой общая квартира, купленная еще до свадьбы на их совместные накопления. Но Галина Петровна вела себя так, будто это ее родовое имение, а они с сыном — всего лишь временные, не самые желанные постояльцы, которые должны беспрекословно подчиняться установленным ею правилам.
Алиса ничего не ответила. Она давно уже поняла, что любой спор, любое возражение с ее стороны — это все равно что биться головой о бетонную стену: больно, бесполезно и только ты остаешься в проигрыше. Она просто молча, с опущенной головой, вернулась к мытью посуды. Теплая вода тихо журчала, смывая с тарелок мыльную пену, и ей казалось, что вместе с пеной вода смывает и ее собственные, непролитые, накопленные за долгие месяцы слезы.
Вечером, как всегда, с работы пришел Дмитрий. Муж. Сын. Он привычным, отработанным движением поцеловал мать в щеку, а потом, мельком, будто выполняя какую-то скучную, надоевшую обязанность, едва коснулся губами волос Алисы. Его лицо выражало усталость и желание поскорее остаться в одиночестве.
— Устал сегодня невероятно, просто валюсь с ног. Что у нас сегодня на ужин, дорогая?
— Картошка с курицей и салат из свежих овощей, — тихо, не отрываясь от плиты, ответила Алиса.
— Опять картошка? — тут же, словно поджидая этого момента, отозвалась Галина Петровна со своего привычного наблюдательного поста на кухонном табурете. — Димочка, сыночек мой, я же тебе постоянно говорю, тебе нужно настоящее, качественное мясо, для сил, для здоровья. А тебя тут одной птицей да творогом кормят, скоро совсем прозрачным станешь, исчезнешь.
Дмитрий лишь устало, почти безнадежно вздохнул и, не сказав ни слова в ответ, прошел в свою комнату, в кабинет. Он принципиально не вмешивался в эти ежедневные стычки. Его жизненная позиция была простой и очень удобной для него самого: «Это ваши чисто женские дела, разбирайтесь между собой, не меняйте меня». Он словно не видел этой затяжной, изматывающей войны. Он видел лишь мелкие, незначительные бытовые стычки двух, как он считал, самых близких ему женщин, и ему искренне хотелось, чтобы они просто оставили его в покое.
Позже, когда Дмитрий ушел в душ и они остались на кухне одни, Галина Петровна бесшумно подошла к Алисе вплотную, нарушив ее личное пространство. От нее всегда пахло дорогими, резковатыми духами и чем-то еще, властным, тяжелым и давящим.
— Послушай меня внимательно, девочка, — прошипела она так тихо, чтобы Дмитрий ни за что не услышал. — Ты здесь ровным счетом никто. Ты просто временное приложение к моему сыну. Такой себе инкубатор для моих будущих внуков, не больше. Понимаешь меня?
Она взяла со стола бумажную салфетку и с преувеличенной брезгливостью вытерла какое-то невидимое, существующее только в ее воображении пятно.
— Запомни это раз и навсегда, твое место в этом доме — у моих ног. Ты самая обычная прислуга, и не позволяй себе забывать об этом.
Именно в этот самый момент, когда последние слова еще висели в воздухе, ее лицо внезапно и странно исказилось. Правый уголок ее губ неестественно пополз вниз, а рука, которая сжимала салфетку, внезапно безвольно разжалась, и белый бумажный листок медленно полетел на пол. Галина Петровна неуверенно качнулась, сделала шаг назад, словно ища опору, и начала медленно, почти в замедленной съемке, оседать на кафельный пол кухни. Тишину разорвал глухой, неприятный звук падения.
В больничном коридоре, бесконечном и стерильном, пахло антисептиком, лекарствами и чужой, непонятной бедой. Дмитрий сидел на жестком пластиковом стуле, обхватив голову руками. Он выглядел потерянным и растерянным.
— Врач сказал… инсульт. Теперь ей потребуется постоянный, круглосуточный уход. Правая сторона тела почти полностью парализована, речь тоже пострадала сильно.
Он поднял на Алису свои покрасневшие, уставшие глаза. Но в них Алиса с удивлением разглядела не боль, не отчаяние, а скорее досаду. И холодный, практичный расчет.
— Аленка, милая, я же не смогу, ты сама понимаешь. Работа, командировки, проекты горят. Все это теперь… это полностью на тебе. Ты же ее невестка, ты жена, это твой прямой долг, твоя обязанность.
Он говорил все это таким тоном, будто передавал ей эстафетную палочку в каком-то изматывающем, бесконечном забеге, из которого сам только что решил выйти. Он, конечно, будет иногда приходить. Проведывать. Контролировать. Но вся черная, ежедневная, рутинная работа по уходу за беспомощным человеком теперь ляжет целиком и полностью на ее хрупкие плечи.
Алиса смотрела на него, своего мужа, и впервые за много лет совместной жизни не чувствовала абсолютно ничего. Ни капли жалости, ни старой обиды, ни разочарования. Только пустоту. Глухую, беззвучную, выжженную дотла пустыню внутри собственной души.
Она просто молча, без эмоций, кивнула.
Вернувшись домой, в оскверненную годами упреков, но теперь наконец-то пустующую кухню, она подошла к большому окну. Во дворе, на детской площадке, резвилась и весело смеялась молодая женщина с маленькой дочкой. Это была Яна, их соседка с пятого этажа.
Та самая Яна, которую Галина Петровна люто, просто патологически ненавидела за ее громкий, заразительный смех, за слишком короткие, по мнению свекрови, юбки, за ее «наглый», независимый взгляд и за то счастье, которое буквально излучала эта девушка.
Алиса смотрела на нее долго, не отрываясь, словно загипнотизированная. И в ее уставшей, измученной голове стал медленно созревать план. Холодный, кристально ясный и по-своему жестокий. Она достала из кармана свой телефон и, пролистав список контактов, нашла нужный номер.
— Яна? Здравствуйте, это Алиса, соседка сверху. У меня к вам необычное предложение. Мне срочно требуется сиделка для моей свекрови.
Галину Петровну привезли из больницы ровно через неделю. Она сидела в новом, купленном наспех инвалидном кресле, укутанная в дорогой плед, который она когда-то выбрала сама. Правая сторона ее тела по-прежнему не слушалась, речь превратилась в невнятное, тяжелое мычание, но ее глаза…
Ее глаза остались точно такими же, какими Алиса знала их все эти годы. Властными, острыми, колючими, полными нерастраченной, копившейся десятилетиями желчи.
Когда в комнату, ставшую теперь ее больничной палатой, вошла Яна, в этих глазах полыхнул такой настоящий, такой яркий огонь ненависти, что Алисе на мгновение показалось, будто сейчас загорятся шторы и вспыхнет воздух. Она узнала ее. Узнала мгновенно.
— Добрый день, Галина Петровна, — Яна улыбнулась своей самой солнечной, самой обезоруживающей улыбкой, от которой у Алисы на мгновение сжалось сердце. — Меня зовут Яна, и я буду теперь за вами ухаживать, помогать вам.
Свекровь издала горловой, клокочущий, полный ярости звук. Ее левая, единственная здоровая рука, сжалась в тугой, белый от напряжения кулак.
— Алиса, выйди, пожалуйста, ненадолго, — мягко, но настойчиво попросила Яна. — Нам с нашей дорогой подопечной нужно немного познакомиться, настроиться на одну волну.
Алиса молча вышла и прикрыла за собой дверь. Она не стала подслушивать, не стала приставлять ухо к замочной скважине. Ей было более чем достаточно просто представлять, что сейчас происходит в этой комнате. Одни только эти мысли согревали ее душу.
Яна оказалась идеальным, просто блестящим орудием возмездия. Она обладала редким, почти уникальным даром — полным, абсолютным иммунитетом к чужой ненависти, к чужим уколам и ядовитым взглядам.
Первым делом она широко распахнула настежь окно, впуская в комнату поток свежего осеннего воздуха. — Ой, какой сегодня замечательный, просто волшебный воздух! Давайте-ка проветрим немного вашу комнатку, подышим свежестью.
Потом она включила на своем телефоне веселую, ритмичную поп-музыку, которую Галина Петровна всегда презрительно и с усмешкой называла «дешевыми дрыгалками». Больная женщина начала мычать еще громче и яростнее вращать глазами, пытаясь выразить свой протест. Яна, повернувшись к ней с тарелкой теплого протертого супа, понимающе и доброжелательно кивнула.
— Песня понравилась? Я тоже ее очень люблю, такая жизненная, энергичная! Под нее так здорово дела делаются, правда?
Она терпеливо, ложка за ложкой, пыталась накормить ее, не обращая абсолютно никакого внимания на слабые, но отчаянные попытки свекрови оттолкнуть ее руку. Суп капал на подбородок, пачкал дорогую, шелковую ночную рубашку Галины Петровны.
— Ну что вы, что вы, как маленькая капризная девочка, — беззлобно, почти по-матерински журила ее Яна. — Не хотите кушать по-хорошему, будем по-плохому. А если испачкаете свою красивую рубашечку — так я вас потом переодену, помою. Мне не сложно, не переживайте.
Дмитрий приходил вечером, после работы. Галина Петровна к его приходу всегда волшебным образом преображалась. В ее глазах, которые только что полыхали ненавистью, теперь плескалась вселенская, глубокая скорбь. Она тянула к нему свою здоровую руку, мычала, пыталась что-то сказать и смотрела на Яну умоляющим, страдальческим взглядом.
— Мамочка, родная, не волнуйся ты так, пожалуйста, — Дмитрий механически гладил ее по руке, стараясь избегать прямого взгляда на сиделку. — Яна — очень хорошая, ответственная девушка. Она о тебе обязательно хорошо позаботится, я все проверил.
Он приносил с собой пакеты с апельсинами, дорогими конфетами, сидел рядом с матерью ровно полчаса, смотря в телефон, а потом уходил, с явным, нескрываемым облегчением выдыхая уже на лестничной клетке.
Алиса наблюдала за всем этим действом словно со стороны, из зрительного зала. Она почти не заходила в комнату к свекрови. Она просто давала Яне деньги на продукты и мелкие расходы и иногда давала короткие, но очень точные инструкции.
— Сегодня, Яна, можете, пожалуйста, поменять местами те две фотографии в рамках, что стоят у нее на комоде. И поставьте, если найдете, вот эту вазу с теми цветами. Она на дух не выносит запах лилий, говорит, что они пахнут смертью.
Яна с неподдельным, почти детским энтузиазмом выполняла все эти поручения. Она переставляла мебель в комнате, читала вслух Галине Петровне бульварные женские романы, которые та всегда презирала. Однажды Яна пришла со своей маленькой дочкой, веселой и шумной девочкой по имени Света. Девочка, смеясь и радуясь, бегала по комнате, трогала хрустальные и фарфоровые безделушки, священную, неприкосновенную коллекцию Галины Петровны.
Больная женщина зашлась в беззвучном, но оттого не менее страшном крике. Крупные, тяжелые слезы бессилия и ярости катились по ее побледневшим щекам. Она поймала взгляд Алисы, которая в этот момент заглянула в комнату, и в ее глазах, впервые за все время их знакомства, была не злоба, а настоящая, искренняя мольба. Она впервые в жизни о чем-то умоляла свою невестку.
Алиса посмотрела на нее холодно, спокойно и абсолютно безразлично.
— Яна, проследите, пожалуйста, чтобы ваша Светочка ничего случайно не разбила и не испортила, — ровным голосом сказала она и вышла из комнаты. Ее месть, долгожданная и выстраданная, была тем самым блюдом, которое она предпочитала подавать исключительно чужими, не своими руками.
Развязка в этой странной истории наступила совершенно неожиданно. В один из совершенно обычных дней, когда Яна решила «навести идеальный порядок» и «разобрать завалы» в большом платяном шкафу Галины Петровны, с самой верхней его полки нечаянно выпала тяжелая, обитая темным бархатом деревянная шкатулка.
Упав на пол, она с грохотом раскрылась, и из нее во все стороны высыпались старые, пожелтевшие от времени письма, несколько потрепанных фотографий и одна толстая, в кожаном переплете тетрадь.
— Алиса, иди сюда скорее, — позвала Яна, заглянув в коридор. — Кажется, мы с тобой нашли самое настоящее сокровище, целый клад.
Галина Петровна, увидев эту тетрадь на полу, издала протяжный, полный настоящего, животного ужаса и горя стон. Алиса наклонилась и подняла ее. Это был дневник. Старый, потрепанный дневник ее свекрови.
Вечером того же дня, когда Яна уже ушла домой, Алиса села на кухне, заварила себе крепкий чай и открыла первую, потрепанную страницу.
То, что она прочла там, в тишине и одиночестве, перевернуло в ее душе все с ног на голову. Дневник был написан не той властной, жестокой Галиной, которую она знала, а молодой, наивной, глубоко влюбленной девушкой по имени Галя.
Она писала о своем первом муже, летчике-испытателе по имени Артем, которого она обожала до беспамятства, до головокружения. О его внезапной, страшной гибели во время испытательного полета. О том, как она осталась совершенно одна, на седьмом месяце беременности, с круглыми глазами и разбитым на миллионы осколков сердцем.
Она родила сына, красивого и здорового мальчика, и назвала его Артемом, в честь погибшего отца. А через два года, во время страшной эпидемии гриппа, мальчик заболел и скоропостижно скончался у нее на руках. «Небо забрало у меня самого любимого мужа, а жестокая земля — моего единственного сыночка, моего маленького Тему», — было выведено на пожелтевшей странице дрожащим, неуверенным почерком.
Потом в дневнике шли годы нищеты, отчаяния и одиночества. Второй брак, с отцом Дмитрия, тихим, безвольным и апатичным человеком, за которого она вышла исключительно от безысходности, чтобы просто не умереть с голоду. Рождение Дмитрия — ее последней, отчаянной надежды, ее опоры в жизни.
И далее — панический, почти животный страх, что этот сын вырастет таким же слабым, безответственным и мягкотелым, как его отец. Она пыталась закалить его характер, сделать его сильным, волевым, и делала это единственным известным ей способом — через жесткость, требовательность и абсолютное подавление его воли.
«Я так хотела вырастить из него настоящего воина, сильного мужчину, а получился в итоге… просто Дима», — с горечью было написано на одной из последних страниц.
Она писала и о своей черной, разъедающей душу зависти к другим людям, у которых жизнь складывалась легко, красиво и беззаботно. К тем, кто мог позволить себе смеяться так же громко и заразительно, как эта молодая девчонка с пятого этажа. Она ненавидела не их самих, нет. Она ненавидела свою собственную, так жестоко искалеченную судьбу, свою поломанную жизнь. Алиса читала этот дневник всю ночь, до самого рассвета, не в силах оторваться.
Утром, с красными от бессонницы глазами, она пришла к Яне, которая как раз собиралась на свою «смену». Она молча, без лишних слов, протянула ей толстую тетрадь в кожаном переплете.
— Прочти это, пожалуйста. Всю, от начала до конца.
Яна взяла дневник и прочла его, сидя на скамейке в ближайшем сквере. Когда она вернулась в квартиру, ее всегда веселое и беззаботное лицо было серьезным и задумчивым.
— Жесть, конечно, полная, — выдохнула она, опускаясь на стул. — Бедная, бедная женщина. Что она пережила… Но, Алиса, дорогая, ты должна понимать, все это ее нисколько не оправдывает. Ни капли.
— Да, я знаю, это не оправдывает, — тихо согласилась Алиса, глядя в окно. — Но… но я больше не могу. Я не хочу продолжать. Вся эта месть, вся эта злость… она вдруг стала такой бессмысленной, такой пустой. Это все равно что пинать ногой уже давно сломанную, никому не нужную вещь. В этом нет никакого смысла.
С этого самого дня, с того утра, в доме постепенно начало все меняться. Яна больше не включала ту ритмичную, раздражающую музыку. Вместо этого она нашла на антресолях старый проигрыватель и старые, запыленные виниловые пластинки с песнями, которые неоднократно упоминались в том дневнике. Она также отыскала на книжной полке потрепанный томик стихов Есенина, любимого поэта молодой Гали.
Галина Петровна сначала с недоверием и подозрением наблюдала за этими переменами. Но однажды, когда Яна тихим, спокойным голосом читала ей вслух стихи о березках и бескрайних полях, по щеке больной женщины медленно, преодолевая морщины, скатилась одна-единственная, но такая красноречивая слеза. Это была первая слеза, пролитая ею не от злости или бессилия.
Алиса тоже постепенно начала заходить в ее комнату все чаще и чаще. Она приносила свекрови кружку горячего зеленого чая, садилась в кресло напротив и просто рассказывала ей о своем дне, о том, что видела в магазине, о новых фильмах, о погоде за окном. Она говорила, а Галина Петровна молча слушала, и в ее глазах уже не было прежней ненависти, лишь усталость и какое-то новое, непонятное чувство.
Когда в очередной раз пришел Дмитрий, он с порога почувствовал, что в доме что-то изменилось, что-то кардинально поменялось.
— А почему у вас тут так тихо? Где музыка? Маме же нужен позитивный настрой, хорошие эмоции для выздоровления!
— Ей сейчас нужен не позитив, а долгожданный покой, Дима, — спокойно и уверенно ответила ему Алиса. — И ей нужен ее сын. Не случайный гость, забежавший на полчаса, а настоящий, любящий сын.
Она молча протянула ему тот самый, теперь уже знакомый, кожанный переплет.
— На, прочти это. Может быть, ты наконец-то познакомишься со своей собственной матерью. С той, кем она была на самом деле.
Дмитрий взял дневник в тот вечер и ушел с ним в гостиную. Он не вернулся ночевать. Алиса не звонила ему, не писала сообщений. Она просто жила своей жизнью, дышала полной грудью, впервые за многие годы.
Он появился на пороге их дома только через два дня. Он выглядел постаревшим на несколько лет, под его глазами были темные, почти черные круги. Он долго стоял в коридоре, не решаясь сделать шаг, потом, не говоря ни слова, прошел в комнату к матери. Алиса из кухни слышала его приглушенный, срывающийся голос.
— Его звали Артем, да? — тихо спросил он. — И моего… моего старшего брата, которого я никогда не знал… его тоже звали Артем?
Галина Петровна вздрогнула всем телом, услышав это имя. В ее широко раскрытых глазах мелькнул неподдельный, животный испуг и боль.
— Я ничего об этом не знал, мама. Совсем ничего. Я всегда думал, что ты… что ты всегда была такой. Сильной, жесткой, несгибаемой. — Он горько, беззвучно усмехнулся. — Ты всю свою жизнь боялась, что я вырасту слабым, как отец. А знаешь что? Я им и вырос. Я всегда прятался. Сначала за твоей широкой спиной, потом за спиной Алисы. Я просто… плыл по течению, не пытаясь даже сопротивляться. Прости меня. Прости, если сможешь.
В этот самый момент Галина Петровна медленно, очень медленно протянула свою здоровую, левую руку и слабо, но очень осознанно сжала его руку. Это был не просто жест, это было настоящее, живое прощение.
Когда Дмитрий вышел из комнаты, Алиса все так же находилась на кухне, она готовила ужин. Он подошел к ней и встал рядом, молча, глядя на ее руки.
— Я уже записал маму на курс реабилитации в хороший частный центр, — тихо сказал он. — Буду возить ее туда сам, на своей машине. И Яне буду платить я сам, из своей зарплаты. Это… это моя прямая обязанность. Так должно было быть всегда. — Он помолчал, собираясь с мыслями. — Аля. Я… я не знаю, как теперь все это исправить, с чего начать. Но я очень хочу попробовать. Правда. Если ты… если ты мне позволишь, если дашь мне этот шанс.
Алиса остановилась, держа в руках нож и половину огурца. Она посмотрела на него, прямо в глаза. И в его глазах она наконец-то увидела не досаду, не раздражение, а настоящую, живую боль и осознание своей вины.
— Помой как следует руки, — сказала она спокойно, без упрека в голосе. — И достани, пожалуйста, другую разделочную доску, побольше. Будешь сейчас резать эти огурцы для салата.
Дмитрий на мгновение замер, пораженный, а потом на его усталом, осунувшемся лице проступила тень давно забытой, неуверенной улыбки. Он просто молча кивнул и послушно пошел к раковине.
Эпилог
Прошло два долгих, насыщенных событиями года.
Тихий осенний вечер заливал уютную кухню мягким, золотистым светом заходящего солнца. В воздухе вкусно пахло печеными яблоками с корицей и чем-то еще домашним, неуловимо родным. Алиса аккуратно, в прихватках, достала из духовки большой противень с румяными, шипящими яблоками.
В кухню неспешно вошел Дмитрий, он бережно, с нежностью придерживал под руку свою мать. Галина Петровна шла медленно, очень осторожно, опираясь на прочную деревянную трость, но она шла сама, своими ногами. Ее речь все еще была немного замедленной, немного тягучей, но уже абсолютно чистой и ясной.
— Осторожнее, мама, здесь порожек, не споткнись, — голос Дмитрия звучал спокойно, ровно и по-настоящему заботливо.
Они усадили ее за большой кухонный стол, на ее привычное, любимое теперь место.
— Пахнет… очень хорошо, уютно, — медленно, тщательно подбирая слова, сказала Галина Петровна, глядя на дымящиеся яблоки. Из ее уст, некогда изрыгавших только упреки, это звучало сейчас самым настоящим, самым дорогим комплиментом.
Алиса поставила небольшую тарелку с горячим печеным яблоком прямо перед свекровью. — Угощайтесь, Галина Петровна, осторожно, горячо.
Она не простила ее до конца. Она не смогла забыть всех тех обидных, колких слов, всех тех унижений, которые пережила. Она просто… однажды поняла. Поняла, что за каждым, даже самым страшным монстром, может скрываться глубоко искалеченный, израненный жизнью человек. Это понимание не принесло в ее сердце внезапной любви, но оно даровало ей долгожданный, выстраданный покой и тихую, светлую грусть.
Ее отношения с Дмитрием тоже не превратились в красивую сказку со счастливым концом. Они заново, медленно и терпеливо, учились разговаривать друг с другом, слышать и слушать. Иногда они ссорились, иногда спорили до хрипоты.
Но теперь Дмитрий уже не убегал от проблем. Он оставался. Он смотрел в глаза и слушал. Он наконец-то научился быть не только послушным сыном, но и настоящим, ответственным мужем. И, как она знала, скоро ему предстояло научиться быть отцом. Отцом их общего, желанного ребенка, о существовании которого Алиса узнала всего лишь неделю назад.
Она еще не сказала ему об этом. Не произнесла вслух этих важных слов.
Она ждала того самого, правильного момента. Не для того, чтобы устроить грандиозный сюрприз, а для того, чтобы сказать это спокойно, уверенно, как нечто само собой разумеющееся, как естественную, неотъемлемую часть их новой, такой хрупкой, но уже выстроенной почти с нуля совместной жизни.
Она взяла со стола одно печеное яблоко. Оно было теплым, почти горячим, и очень мягким в ее руках. Она не победила в той затяжной, необъявленной войне. Нет.
Она просто сумела пережить ее, пройти сквозь все бури и невзгоды и выйти с другой стороны. Не сломленной, не ожесточенной, не полной ненависти. А просто… целой. Сохранившей себя. И в данный момент, в этой тихой, уютной кухне, этого осознания было больше, чем достаточно для полного, абсолютного счастья.